легком летнем костюме, ничего теплого на Миллере не было, поэтому холод просаживал его до самых костей, – насквозь пробило жаром. Так ударило, что у Миллера даже глаза заслезились, но, зная, что рядом находится похититель, внимательно наблюдает за ним, он даже не шевельнулся, чтобы вытереть глаза и вообще малость обиходить себя, привести в порядок одежду, оправить костюм. Состояние было такое, будто он заболел малярией, ни двигаться, ни думать он не мог. И взять себя в руки не мог, вот ведь как. Не хотелось, чтобы «Иванов» заметил его слабость. На душе было тоскливо, погано, сыро.
Будущее не сулило ему ничего хорошего.
* * *
В Ленинграде, дожидаясь прихода «Марии Ульяновой», в порту, на причале уже несколько часов стоял черный «воронок».
В кабине рядом с водителем сидел хмурый энкаведешник с двумя шпалами в малиновых петлицах, без конца курил папиросы «Беломорканал» – самые модные в Советском Союзе, слава этих папирос затмила даже славу добротного генеральского «Казбека», который вручали передовикам производства вместо премий.
Водитель – пожилой работяга в кожаной куртке и кожаной фуражке, без знаков различия – ожесточенно мотал перед лицом ладонью, разгоняя дым, но сделать замечание своему шефу опасался, молчал. Энкаведешник часто поглядывал на наручные часы – большое блюдце, укрепленное у него на запястье, – и пускал из ноздрей густой дым:
– Ну где же они?
Едва «Мария Ульянова» причалила, как «воронок» подъехал к трапу. Миллера вывели из каюты, накинули ему на плечи серый безликий плащ, чтобы плененный генерал не выделялся из общей массы, и по трапу спустили прямо в темное нутро «воронка».
Через десять часов Миллер находился уже в Москве, на Лубянке, во внутренней тюрьме, в одиночной камере № 110. Эта камера была предназначена для особо важных постояльцев. Скудная, основательно облезшая, влажная и холодная, с трещинами и царапинами на стенах, с крохотным умывальником и «парашей» – грязной бадьей у входа, – камера произвела на Миллера гнетущее впечатление.
Он сжал зубы. Оставалось одно – держаться.
* * *
Через несколько дней Миллера вызвали к следователю – молодому розовощекому человеку с аккуратной прической и неприступным лицом.
– Фамилия моя – Власов, – сообщил следователь Миллеру. – Я буду вести ваше дело.
– В чем вы меня обвиняете? – спросил Миллер.
– В организации террористической деятельности против Советского Союза.
Миллер едва не застонал, услышав это, помял пальцами виски – его пытались обвинить в том, к чему сам он относился с большим неприятием, даже с брезгливостью, – вместе со словами Власова в виски ввинтилась боль, сделалось трудно дышать.
– Как ваше имя-отчество? – спросил он у Власова.
– Это необязательно, – сухо обрезал тот генерала, – зовите меня «гражданин следователь», этого будет достаточно.
– Однако вы не совсем вежливы, молодой человек, – заметил Миллер.
– С наймитами капитализма другим быть не умею, – сказал Власов, на щеках его появились красные сердитые пятна, – и никто не заставит меня быть другим.
– Жаль. – Миллер не сдержался, вздохнул.
– И вообще, – красные пятна на лице следователя сделались ярче, жестче, – не советую вам делать мне замечания.
– Это почему же? – поинтересовался Миллер с рассеянным видом.
– Целее будете, – грубо ответил следователь.
– Я могу послать письмо жене? – спросил генерал.
В ответ прозвучало резкое:
– Нет!
Миллер услышал, как в горле у него что-то противно заскрипело, к вискам прилило тепло, голова сделалась тяжелой.
– Но она же беспокоится, – беспомощно проговорил он. – Молодой человек, разрешите мне написать ей письмо!
– Нет!
Тень пробежала по лицу Миллера, глаза налились усталостью и краснотой: не думал он, что этот человек окажется столь немилосердным.
В следующий миг во Власове что-то отмякло, он смилостивился, проговорил успокаивающим тоном:
– Не огорчайтесь, генерал!
Миллер улыбнулся печально:
– Легко сказать – не огорчайтесь… В моем-то положении!
Лучше бы он этого не говорил. Лицо следователя вновь украсилось раздраженными пунцовыми пятнами, резким движением он придвинул к себе лист бумаги. Миллер, успокаиваясь, как о ком-то постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, подумал: «Сейчас будет бить!» И – вот странно – ему захотелось ощутить боль, увидеть свою кровь, вообще захотелось, чтобы все скорее кончилось.
Он слышал, что в «чрезвычайках» людей сильно бьют – раньше били примитивно, по-старинке, сейчас появились какие-то технические новинки, когда одним движением пальца человеку можно снести голову, либо выдрать у него мошонку вместе с содержимым, – что хочешь, то и можно сделать… Миллер к таким сообщениям относился спокойно. В конце концов, он готов лишиться головы.
Раздраженный голос Власова сделался тихим…
* * *
Постепенно, сопоставляя вопросы, которые ему задавал Власов, Миллер пришел к выводу, что следователя интересует лишь одно: есть ли на территории СССР террористические группы, организованные РОВСом, где конкретно они находятся и кто ими руководит.
«Боятся красные за свои жизненки, – к такому выводу пришел Миллер, когда в один из вечеров его привели в обрыдшую камеру № 110 и велели отдыхать, – очень боятся. Боятся бомбы, подложенной под трибуну где-нибудь на митинге, боятся, что на воинском параде у одного из красногвардейцев… или, как они называют себя ныне, красноармейцев – окажется заряженной винтовка, и он влепит свинцовую плошку в лоб вождю, боятся, что железная дорога, по которой покатит какой-нибудь преемник Троцкого в Сочи, чтобы насладиться теплом южного моря, окажется заминированной…»
Чужая боязнь эта, почти ничем не закамуфлированная, неприкрытая, очень ясно ощущаемая, неожиданно прибавила пленнику бодрости.
По ночам, когда он просыпался в своей глухой, без единой светлой щелки камере, ему делалось страшно, он притискивался спиной к стене и зажимал зубами дыхание – у него возникало ощущение, что в камере кроме него еще кто-то находится.
С трудом одолевая себя, он вставал, руками ощупывал стены, железную дверь с крохотной «калиточкой», запираемой на большой стальной засов, потом приседал, щупал пальцами пол – в камере никого не было, и Миллер с облегчением опускался на узкую жесткую койку.
Порою он видел – не во сне, а наяву, – как к нему приходит Наталья Николаевна, Тата, и тогда он обрадованно, будто ребенок, всхлипывал и тянул к ней руки:
– Тата-а…
Тата тоже тянулась к нему, делала шаг, другой и… исчезала.
Иногда на допросах, которые вел Власов, появлялись еще люди в форме, со шпалами в красных петлицах. Разговору с плененным генералом эти люди не мешали, молча сидели в стороне, потом также молча поднимались и исчезали.
Генерал определил все правильно: людей с Лубянки интересовали тайные организации РОВСа, способные совершать в России террористические акты. Вначале эти вопросы были закамуфлированными – следователь ходил вокруг да около, надеясь поймать Миллера на несоответствиях, несостыковках, а потом стал задавать вопросы в лоб: что генералу известно об этих организациях?
Когда следователь Власов задавал такие вопросы, то сразу делался дружелюбным и придвигал к Миллеру картонную пачку с папиросами «Казбек». Так это было и сегодня.
– Спасибо, я не курю, – сухо, в который уже раз ответил Миллер, и Власов сунул пачку знаменитых советских папирос в стол.
– Может быть, чаю? – великосветским тоном предложил следователь.
Губы у Миллера дрогнули, он отрицательно покачал головой.
– Вспомните, пожалуйста, господин Миллер, какие
