передвигаться по хижине – и даже вышла посидеть на крыльцо.
Дейдра так и не вернулась, и я все больше о ней беспокоилась. Неужели она заблудилась? Или столкнулась с немецкими солдатами, заметившими наш падающий самолет?
Ответов у нас с Джеком не было – нам оставалось только сидеть на месте, ждать и стараться не терять надежды. Но даже если Дейдра вернется, далеко я уйти не смогу. Мое состояние не позволит.
– Поймал что-нибудь? – спросила я Джека, заслышав его шаги. Он возвращался с озера.
– Сегодня фортуна нам благоволит, – улыбнулся он и поднял две крупные форели.
Все эти дни мы перебивались яичным порошком, китовыми консервами и старой овсянкой. В таких обстоятельствах свежая рыба была настоящим деликатесом.
Мы с Джеком зашли в дом и принялись за готовку.
После заката поднялся ветер, очень скоро принесший за собой дождь. Джек зажег масляную лампу. Мы сидели за столом и рассказывали друг другу о своей жизни после начала войны. Оказалось, за время службы в королевских войсках Джек совершил почти двести боевых вылетов на вражескую территорию. Он начинал пилотом бомбардировщика, но благодаря своей дружбе с майором Оделлом очень скоро попал в «Лунную эскадрилью».
Я тоже поделилась с ним кое-какими фрагментами из жизни в Гранчестер-холле – не забыв рассказать и о недавнем визите Генри и Клары.
В конце концов Джек откинулся на спинку стула и пристально вгляделся в меня в золотистом свете лампы.
– Что? – смутилась я.
– Когда я увидел ожоги от кочерги у тебя на спине, мне захотелось немедленно улететь обратно в Париж и придушить ублюдка, который это сделал. И уж он бы у меня точно знал, почему сейчас умрет.
– Пожалуй, я бы не стала тебя останавливать.
Тихо, с ноткой сожаления усмехнувшись, он опустил взгляд:
– Знаешь, чувствую себя виноватым. Это ведь я увидел тебя на сцене – и порекомендовал Оделлу. Но я думал, они искали переводчицу. – Он снова посмотрел мне в глаза – и сокрушенно покачал головой. – Почему ты вообще согласилась на это, Вивиан?
И правда – почему?
Некоторое время я молчала, уставившись на свои сцепленные на коленях руки.
– Потому что хотела внести свой вклад в нашу борьбу на этой войне.
Он постучал пальцем по грубо обтесанной столешнице:
– Ты как будто зазубрила эту фразу.
– Больше мне ответить нечего.
– Правда?
Наши взгляды встретились. Я не понимала, что он надеется из меня вытянуть.
– Но у тебя ведь есть сын? – не стал жалеть меня он.
– В этом и дело. Я не могла сидеть сложа руки и ждать, пока Гитлер завоюет мир. Что тогда станет с Эдвардом?
– Не знаю, – пожал плечами Джек, так резко откинувшись на спинку стула, что его передние ножки оторвались от пола. – Ты упоминала, что у него светлые волосы и голубые глаза. Вероятно, он жил бы припеваючи.
Свет лампы замерцал – и я задрожала вместе с ним под пристальным, неотвратимым взглядом Джека.
– Как ты можешь такое говорить? Гитлера нужно остановить, – заспорила я.
– Согласен.
Но отступать Джек не собирался. Он продолжал буравить меня взглядом столь настойчивым, что я почувствовала себя обнаженной и беззащитной.
– К чему ты клонишь, Джек?
– Сам не знаю.
Ветер задребезжал стеклами плохо подогнанных окон, дерево корявыми ветвями заскреблось в стену. Меня пробил пот – я поспешно встала из-за стола, подхватила грязные тарелки и отправилась к ведру на верстаке, чтобы ополоснуть их.
– Ты же знаешь, что можешь мне доверять, – не сдавался он.
– Знаю.
– Нет. Я имею в виду доверять по-настоящему, Вивиан. Ты можешь рассказать мне все.
– Я тебе доверяю. – И все же я не могла заставить себя повернуться и посмотреть ему в глаза.
Услышав, как он отодвинул стул и тихо прошел по скрипучим половицам, я беспокойно сглотнула. Он подходил все ближе – и меня охватило внезапное, необъяснимое желание убежать от него.
Я отвернулась и вытерла руки тряпкой.
– Расскажешь мне о своей сестре? – попросил Джек спокойно, но настойчиво.
Ну вот, приехали.
– Да там не о чем особенно говорить, – не отступалась я. – Я и так уже все тебе рассказала. Она была моей близняшкой – и нас никто не мог различить. Погибла во время Блица.
– Да, но вы, наверное, были очень близки. Представляю, как трудно тебе было потерять ее.
У меня все внутри похолодело от воспоминаний о той ночи. Даже думать о ней не хотела. Раз за разом, когда из моей памяти выплывали те роковые минуты, что-то во мне умирало.
Протерев тарелки, я поставила их на полку.
– Что такое? – спросил Джек, не сводя с меня глаз.
Я вдруг поняла, что люди уже давно перестали спрашивать меня о взрыве. В Гранчестер-холле предпочитали обходить эту тему стороной. Нам было легче не думать о той трагедии.
Я подошла к кровати и присела на край матраса. Ветер выл за окном, словно оголодавший зверь.
– На наш дом на Крейвен-стрит сбросили бомбу, – сказала я. – И нас троих погребло под обломками. Меня, Вивиан и Теодора.
Слова сорвались с моих губ случайно, прежде чем я успела осознать, что говорю.
Меня, Вивиан и Теодора…
Кем тогда была я?
Эйприл, конечно. Я была Эйприл.
Эти слова вылетели воробьем – которого не поймать, – и я едва не захлебнулась от взвившейся внутри паники. Джек хотел знать правду, хотя мне казалась, будто он уже ее знал. Возможно, я недавно слишком разоткровенничалась. Или он единственный во всем мире видел меня насквозь.
Я не впервые сбрасывала личину своей сестры с тех пор, как прилетела во Францию. Я открылась Людвигу, а до этого – Гансу, когда мы с ним вместе ждали доставку припасов. Но даже тогда я знала, что делаю, – почему-то мне было все равно, если сболтну лишнего. В конце концов, он был Призраком – и умел исчезать. А я не была собой – я была Симоной. Ганс ничего не знал о моей жизни в Англии – и никогда ничего не узнает.
Но здесь, с Джеком, в одинокой хижине на отшибе, я не была ни Симоной, ни Вивиан. Я была собой – женщиной, которую в каком-то смысле гестапо все же сломало. Нет. Меня сломал Людвиг. Наверное, именно поэтому правда так легко сорвалась с моих губ. Я с честью выдержала все пытки – вот только встречи с Людвигом вынести не сумела. Как же далеко мне было до Джека Купера!
Он подошел, сел рядом со мной и взял меня за руку – в то же
