то обстоятельство, что в рамках «миметического нагнетания» (в терминологии Р. Жирара) формы преодоления прошлого настоящим (возмездие узников Концентрационному миру) обычно аутентичны тем, с помощью которых прошлое преодолевало «предпрошлое» (возмездие нацистов тому послевоенному миру, который унизил Германию в Версале). Можно видеть, что и в том и другом случае это одинаковый язык осуждения прошлого и противопоставления ему, суды, тюремное заключение, виселицы и расстрелы виновных.
Остановить это «круговращение возмездия», разорвать «схизмогенетическую цепь» (термин Г. Бэйтсона, означающий последовательность событий, каждое из которых только усугубляет сложившуюся ситуацию) можно было только радикальным выходом за пределы этих лингвистических, семиотических, символических форм, однако этот выход не был найден именно потому, что смерть виновных в создании Концентрационного мира виделась самым понятным способом восстановления справедливости. Общественное сознание было категорически не готово к иному – пусть столь же радикальному, но не совпадающему с привычными формами возмездия – решению проблемы.
Например, к тотальному забвению прошлого, столь же тотальному прощению нацистских преступников, созданию условий для искупления ими вины или приданию им принципиально новых статусов в обществе, не связанных с привычными статусами отверженных и изгоев. Такого рода прецеденты в истории были. После Пелопоннесской войны (431–404 годы) между Афинами и Спартой был предложен коммуникативный запрет публично «помнить зло». Почти сразу после убийства Юлия Цезаря Цицерон предложил Сенату ради общего мира забыть о кровавых внутренних конфликтах, Тридцатилетняя война в 1648 году завершилась мирным договором, в котором были слова «простить и забыть», а Людовик XVIII, став королем в 1814 году, постановил предать забвению вражду и преступления времен Французской революции, не исключая и казнь короля и королевы.
После Второй мировой войны призывы к забвению трагического прошлого раздавались на разных уровнях. В 1946 году в Цюрихе, выступая перед студентами университета, британский премьер У. Черчилль предсказывал: «Придет время для того, что господин Гладстон много лет назад назвал «благословенным актом забвения». Мы отвернемся от ужасов прошлого и обратим свой взор в будущее. Ведь мы не можем позволить себе год за годом тащить невыносимо тяжкий груз ненависти и злобы, вызванных причиненными нам в прошлом страданиями. Если мы хотим спасти Европу от бесконечных испытаний и верной гибели, то должны твердо уверовать в возможность единения наших народов и предать забвению все прошлые преступления и ошибки»[732]. По мысли Черчилля, забвение прошлого, по умолчанию предусматривающее прекращение взаимных обвинения и прощение, должно было избавить Европу от потенциального рецидива Версаля, превращения поражения Германии во Второй мировой войне в инструмент реваншистской политической и социальной мобилизации. Однако «благословенный акт забвения» не стал общей исторической стратегией послевоенной Европы, распавшись на ряд индивидуальных и групповых инициатив.
Например, невзирая на масштаб травмы, некоторые выжившие заключенные находили в себе мужество пойти по этому пути. Показательна история уже упоминавшейся Евы Мозес Кор и ее сестры-близнеца Мириам. В одиннадцатилетнем возрасте они оказались в Освенциме и стали жертвой экспериментов Йозефа Менгеле, однако им удалось выжить. Через пятьдесят лет Е. Мозес Кор (ее сестра умерла в 1993 году) встретилась с эсэсовским врачом из Освенцима Г. Мюнхом, знавшим Менгеле, и уговорила его поехать в Освенцим. Перед поездкой она написала ему «письмо», в котором прощала Мюнха за все, что он сделал. «Я знала, – вспоминала она, – что это «письмо» будет очень важно для него, но, как оказалось, еще важнее оно стало для меня. После того как оно было написано, я поняла, что не была безнадежной, беспомощной жертвой. Когда я попросила подругу проверить орфографию, она попросила меня добавить, что я прощаю и Менгеле. Я была уверена, что никогда не смогу этого сделать. Но, размышляя над этим, постепенно я поняла, что теперь у меня есть главное: способность прощать. Это было мое право – использовать ее, эту способность, и никто не мог его отнять у меня. 27 января 1995 года, в день пятидесятилетия освобождения Освенцима, я стояла с детьми у развалин газовых камер рядом с доктором Мюнхом, его детьми и внуком. Доктор Мюнх отдал мне свои воспоминания об Освенциме, а я прочитала свое «письмо» о том, что прощаю его, и подписала его. Сделав это, я почувствовала, как бремя многолетней боли упало с моих плеч. Я больше не была во власти ненависти, я наконец-то была свободна»[733]. Пожизненный статус жертвы с этого момента более не преследовал ее. Важно обратить внимание на то, что она этим актом навлекла на себя обвинения в том, что предала свою умершую сестру, которая страдала вместе с ней, но не уполномочила ее прощать. Однако Е. Мозес Кор считала, что прощение – это единственный достойный способ почтить память погибших, способ, удовлетворяющий самым пристрастным требованиям справедливого наказания.
Наблюдались и попытки придать масштаб этому процессу. Необходимо отметить, что речь шла не о прощении, а об искуплении, то есть деятельном, видимом раскаянии. Наиболее интересным опытом такого рода стало создание в 1952 году организации «Действие. Искупление. Созидание мира» (Aktion Sühnezeichen Friedensdienste. ASF. Действует до настоящего времени). Ее основателем стал бывший немецкий судья (единственный судья в нацистской Германии, который открыто выступил против программы эвтаназии), а затем известный деятель протестантской церкви Л. Крейссиг. Он был сторонником выстроенной на христианской концепции искупления идеи глобальной немецкой вины, вины, находящейся вне рамок правового или политического поля, что совсем не соотносилось с послевоенными тенденциями (против такой формы вины был даже К. Ясперс). Крейссиг настаивал на том, что потребность в примирении у немецкого народа должна стать неотъемлемой частью менталитета, чтобы дать возможность нормально сосуществовать в будущем немцам и тем народам, которым они принесли бедствия.
Он был обеспокоен тем, что отрицание этого общенационального морального краха разрушит общественное сознание немцев и не даст им возможности наладить отношения с внешним миром. Поэтому Л. Крейссиг воспринимал разделение Германии как справедливое наказание, которое должно было быть безропотно принято немецким социумом. Он ходатайствовал за военных преступников, таких как Эйхман, которого, по его мнению, израильские власти должны были передать Германии для суда на родине, просил о помиловании военных преступников, приговоренных к пожизненному заключению или смертной казни.
Инструментом такого глобального примирения должна была стать указанная организация, объединявшая в своих рядах немецких добровольцев, которые в знак искупления своей вины, вины предков и всего народа должны были заниматься восстановлением и строительством различного рода объектов в тех странах, народам которых фашизм нанес наибольший ущерб (прежде всего это Израиль, СССР, Великобритания, Польша). Сотни волонтеров восстанавливали в этих странах храмы, синагоги, больницы, школы и другие общественные здания. Эти здания должны были служить символами искупления немецким народом своей вины
