Исидоре Сиордия, так и знай.
— Да что ты говоришь-то? Отец твой народным гвардейцем был, свою родину от врагов защищал...
— Знаем, знаем, какие вы были народные...
— Не хочешь пить, так не пей, а я вот выпью за твоего отца, — Митрофане лихо опрокинул стакан в щербатый рот. — По-твоему, если он супротив большевиков сражался, значит, не народный, да? Если мы против Одиннадцатой армии боролись, выходит, мы и не народные, так? Коммунисты тебя этому научили, да?
— Что учить, я и сам коммунист!
— Уф, не самогон, а чистый огонь, прямо в кровь идет. Ты ведь слышал о хоргульском ткемали, не так ли? Погляди, — и Митрофане плеснул остатки самогона в огонь. Яркая вспышка осветила комнату. — Спирт, да и только.
— Я спирт не пью, — сказал Исидоре.
— За твоего отца я не то что спирт — яду выпью и не поморщусь. Значит, тебе испортило жизнь то, что ты сын народного гвардейца? Тьфу, креста на них воистину нет! — сплюнул в сердцах Митрофане.
— Ты меня крестом не стращай. Коммунист я, понял? Ни бога, ни черта я не признаю.
Митрофане ловко срезал шашлык с вертела.
— Будь по-твоему. Хватит об этом, — вновь наполнил стакан Митрофане. — Так вот, отодвинь эту чертову дамбу подальше от моего двора!
— То есть как это отодвинь? — изумился Исидоре. — На что же тогда проект?
— Ведь все в твоих руках, Исидоре.
— То-то и оно, что в моих, — самодовольно подбоченился Исидоре. — На то я и Сиордия.
— А я о чем говорю? Большой ты человек, Исидоре, — подпустил лести Митрофане.
— Ну и что из того, что большой? — притворился непонимающим Исидоре.
— На то ты и большой человек, чтобы подсобить маленькому!
— Как так?
— А вот так, отодвинь дамбу метров на пятьдесят к реке поближе, вот и весь сказ.
— Как же ее отодвинуть? — тупо повторил Исидоре.
— Опрокинь стаканчик, Исидоре, и поймешь тогда, — побледнел от злости Митрофане. — Видно, без выпивки тут не разобраться.
— Я тебе не пьянь какая-нибудь, и без того кумекаю.
— Вот и скумекай, не плюй, сказано, в колодец. — Митрофане вперил в Исидоре свой тяжелый взгляд. — Так и отодвинь. Отведи экскаватор метров на пятьдесят от моего двора, там и сыпь.
— Это что же, проект, по-твоему, изменить, да?
— Э-э, дорогуша ты мой, где гончару вздумается, там и прилепит к горшку ручку!
— Я тебе не гончар, а производитель работ, понял? — взбеленился Исидоре.
— Своя рука — владыка. Большое дело тебе доверено, ты и главный канал роешь, и дамба на Циви — твоя забота.
— Может, ты мне и на доверие прикажешь наплевать?
— Ты что же, на этот свой проект, как на икону, молился, что ли?
— Доверие почище твоих молитв будет.
— Так вот, если и впрямь тебе доверяют, кто тебя проверять-то станет?
— Ты мне тут байки не рассказывай, — погрозил пальцем Исидоре перед самым носом Митрофане.
— Душа отца твоего возрадуется на небесах, дорогуша.
— Сказано тебе: не смей мне про отца говорить! И дорогушей не называй, понял?
— Ты что же, по-человечески не понимаешь?
— Молчать! Коммунист я, ясно? Нам с тобой не по пути.
— Будь человеком, Исидоре. Я в долгу не останусь.
Сиордия вытер губы и притворно разгневался:
— Хайт! Это что же, ты взятку мне предлагаешь?
— Боже упаси, какая там взятка!
— А что же?
В душе Митрофане боролись страх и отчаяние.
— Просто я у тебя в долгу не останусь, — упрямо повторил он.
И Сиордия отодвинул дамбу метров на тридцать к реке. При первом же половодье Циви ринулась на дамбу и прорвала ее.
Поздно дознались в управлении о сделке Сиордия с Митрофане Джиджи. Только после ареста Исидоре развязались языки у его дружков Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе. Это еще больше усугубило и без того тяжелую вину Исидоре.
В управлении поднялся переполох. Редко наведывались в последнее время на строительство дамбы Тариел Карда и Важа Джапаридзе. И это дало возможность Исидоре самовольно изменить проект.
Исидоре загодя приготовил неопровержимый, на его взгляд, аргумент: нельзя, дескать, строить дамбу чуть ли не в самом дворе бедолаги-инвалида. Кроме того, ослепленный и оглушенный натиском Митрофане и его посулами, Исидоре нашел для себя еще одно оправдание: куда там, дескать, какой-то смирной речушке справиться с дамбой, ведь не взбесится же она в самом деле. Убаюканный собственными доводами, Исидоре без зазрения совести приступил к осуществлению полюбовной сделки.
— Ума не приложу, с какой это стати Васо Брегвадзе стоял горой за этого выродка?! — нарушил молчание парторг.
Машина с трудом продвигалась в воде.
— Да знай Васо об этой грязной сделке, он бы своими руками удушил гада, — сказал Важа Джапаридзе. — Васо по доброте душевной заботился о его семье, жалел Сиордия. Представьте себе, Васо даже слышать не хотел, что Исидоре мог украсть золото. Я его битый час убеждал, а он ни в какую, еле-еле убедил. Вот такой он и есть, наш Васо, доверчивый и чистый.
— Да-а, из одной жалостливости каши не сваришь. Семья семьей, а с Исидоре надо было спрашивать по всей строгости, — возразил Важе парторг.
— Да, а мы многое прощали Исидоре, — вступил в разговор молчаливо слушавший до той поры Тариел Карда. — Заблуждался не один лишь Васо, мы ответственны не меньше его. С нас ведь и спрос больше, вот и не должны мы были ошибиться. А то, что у Васо доброе сердце, — это каждому известно.
— Васо умеет ценить человека за дело. А Исидоре работать умел. Он и меня этим подкупил, хотя я не очень-то доверял его рвению... Теперь он уж сполна получит по заслугам... — задумчиво завершил беседу Важа.
По распоряжению Карда дамбу возвели строго по проекту перед самым двором Митрофане, и солнце навсегда закатилось для него и его двора.
«Комсомолец» Учи
