биту или красивое перышко, но все это были пустяки, забавы. Теперь его ограбили самым настоящим образом, и голова до сих пор гудела от полученной затрещины.
Размазывая по лицу слезы и утирая рукавом нос, из которого предательски капало, Айзик побежал в синагогу пожаловаться отцу. Вряд ли бы тот мог помочь беде, но мальчик не мог сдержать обиду внутри, она рвалась наружу, горьким комом подступая к горлу.
И в синагоге, и в боковой комнате, где проходил урок, было пусто. Видимо, послеполуденная молитва уже завершилась, и мужчины разошлись по домам на третью, последнюю трапезу субботы.
– Айзик, почему ты плачешь? – ребе Михл вышел из-за колонны. Если бы Айзика спросили, был ли кто-нибудь в синагоге, он мог бы поклясться – нет, меламед в хейдере учил, что клясться нельзя, – он мог бы самым строгим образом заявить, что в синагоге не было ни души. Но вот ребе Михл, не появился же он из воздуха, значит, он и в самом деле находился в синагоге, только Айзик его не заметил.
Продолжая плакать, Айзик рассказал все раввину.
– Давай вернемся к этому разговору после завершения субботы, – предложил ребе Михл. – После авдалы приходи ко мне. Скажи отцу и матери, что я велел.
Айзик молча кивнул.
– А пока не рассказывай никому о монете, договорились? Вот и хорошо! Утри слезы и беги домой.
К ребе он отправился лишь после трапезы проводов субботы.
– Сначала ребенок должен поужинать, – заявила мать, узнав от отца, что их сына ожидает раввин. – А все остальное потом.
Айзик, давясь, проглотил ужин. Честно говоря, после завершения субботы он обычно бывал очень голоден, но сегодня кусок не лез в горло.
– Только не задерживайся нигде, – велела мать. – Поговоришь с ребе – и сразу домой.
У ребе Михла трапеза еще не закончилась. Ярко горели свечи в надраенных серебряных подсвечниках, гости чинно сидели за столом, слушая раввина. Айзик был уверен, что ребе не заметит его появления, но он сразу ласково улыбнулся и подозвал его к себе.
– Простите нас, уважаемые господа, – сказал он, обращаясь к гостям. – У нас с этим молодым человеком есть важное дело.
Он встал со своего места, положил руку на плечо Айзика, вывел его в соседнюю комнату и плотно затворил за собой дверь.
– Ты такую монету видел? – спросил раввин, доставая из кармана золотой.
– Да, – кивнул Айзик.
– Она твоя, – продолжил реб Михл, – но при одном условии. Заслуга твоего терпения, когда ты больше часа не трогал монету, станет моей. Золотой твой, а заслуга – моя. Договорились?
Айзик на секунду задумался, а потом выпалил:
– Нет, я не согласен.
– Почему? – искренне удивился раввин. – Вот золотая монета, настоящая, тяжелая. На нее можно купить много красивых и удобных вещей, много сладких пряников, орехов и конфет. А заслуга… кто ее видел, кто знает, где она. Давай, соглашайся.
Айзик хорошо понимал, что раввин играет с ним в игру. Он хорошо помнил его субботние проповеди о заслугах исполнения заповедей, и то, что об этом говорил отец, и то, чему учил меламед, и истории из жизни праведников, которые мама рассказывала ему перед сном. Все это ну никак не вязалось с предложением ребе Михла.
– Нет, – снова повторил Айзик, – нет!
– Вот и хорошо, – произнес раввин. – А теперь беги домой, мама наверняка велела нигде не задерживаться?
Золотую монету ребе подарил Айзику спустя несколько лет, на праздновании бар-мицвы, а преподанный им урок он запомнил надолго. Надолго, но не навсегда. Золотой Айзик отдал маме, и та потратила его, он уже и не помнит на что, а сама история спустя несколько лет после бар-мицвы полностью изгладилась из его памяти.
Он вспомнил о ней, сидя на пирсе в Яффо и наблюдая за трепещущей лазурной поверхностью моря. Почему именно она всплыла из глубин его памяти и почему именно сейчас? История с золотым и заслуга исполнения заповедей не имела никакого отношения к его теперешней жизни. Если Небеса хотели подсказать что-то, надоумить, направить, почему Они сделали это в такой туманной, загадочной форме?
Долго ли, коротко ли, пролетели полгода, и мечта о фелюке сбылась. Айзик выбрал небольшую пятиместную лодку, меньше просто не делали, и стал в одиночку ходить в ней на камни. С собой он брал только Вацека. Впрочем, слово «брал» тут не совсем уместно, скорее кот брал его с собой.
Вацек вел себя в фелюке как настоящий хозяин. Первым запрыгивал на борт, деловито обходил лодку, топорща усы и засовывая свой нос во все щели, словно проверяя готовность, затем оборачивался к Айзику и зычным «мяу» подавал знак, что можно садиться.
Пока фелюка добиралась до камней и становилась на якорь, он блаженно дремал на передней банке. Свежий морской ветерок шевелил шерсть на его спине и голубой бант на шее, но Вацек не удостаивал ветер ни малейшим вниманием. За полгода дружбы с Айзиком он изрядно поправился, шерсть стала блестеть и лосниться. Шейна поначалу гоняла кота метлой, но потом привыкла и сменила гнев на милость.
– Он напоминает мне нашего домашнего Кецеле, – призналась она. – Я его в детстве очень любила, пока он, сидя у меня на руках, не увидел опустившегося рядом голубя, кинулся за добычей и разорвал мне когтем мочку уха. Видишь шрам?
Шейна сдвинула платок и показала мужу шрам, косо пересекавший мочку правого уха.
– С тех пор я перестала любить котов. Они ведь звери, дикие звери, живущие рядом с нами. Но Вацлав… он какой-то особенный. Ты знаешь, иногда, когда ты на пирсе, он приходит ко мне, садится рядом, начинает мурлыкать, и мне кажется, нет, конечно, я сама это придумываю, что с тобой все в порядке, ты поймал много рыбы и послал кота сообщить мне об этом.
– Я никогда его не посылаю, – возразил Айзик. – Да его и невозможно послать, он делает только то, что сам считает нужным.
– В этом коте прячется человеческая душа, – ответила Шейна. – Женская душа. Хоть он и Вацек, я точно знаю, что это женщина.
И как доказательство своих слов Шейна повязала Вацеку на шею голубой бант. Айзик был уверен, что кот немедленно избавится от этой тряпки, однако тот не обратил на нее никакого внимания и, к вящему изумлению жителей Яффо, продолжал расхаживать с бантом еще несколько дней. В конце концов он за что-то зацепился и прибежал к Шейне с развязавшейся голубой ленточкой.
Шейна погладила Вацека и снова повязала ему бант. Она была единственным человеком, кому он давал себя гладить. Айзик несколько раз протягивал руки, чтобы почесать Вацека за серым ушком, но тот выгибал спину и угрожающе
