начальнику участка Проскидову такое облако, которое легло ночью на террикон, а теперь стремится во что бы то ни стало обратно в небо.
В другой бы момент он высказал это сравнение вслух, но сейчас лишь грустно улыбнулся, подождал, когда хлопнет дверь, и направился к столу. В кабинете сразу стало пусто, тихо и светлей, чем было минуту назад, когда дружно теснилась добычная бригада, человек пятнадцать. Ее Проскидов отправил домой, так как в лаве случилась авария, в которой был виноват сам. Рабочие, узнав об этом, зашумели, косо взглядывали на него, и, почувствовав, что не в силах видеть их строгие глаза, отошел к окну, отчетливо слышал оттуда:
— Говорили раньше — внимания не обращал.
— Наших советов не слушается.
— Ему что — ему домой не идти.
Теперь он увидел только четверых, тех, кому велел остаться. Сцепив в кольцо крепкие жилистые руки, обхватив ими колени, сидел, подавшись чуть вперед, Ефим Согрин. Рядом с ним откинулся на спинку стула и мечтательно уставился на доску показателей Гриценко. У стола, закинув ногу на ногу, сидел и постукивал твердыми пальцами по стеклу Борис Колимулин. А Голофаев смотрел в окно, и Проскидов, когда повернулся, встретился с его ласковым взглядом и понял, что тот ему сочувствует. Это сразу приободрило его, и он уже подумывал, с чего бы начать разговор, но тут зазвонил телефон.
В то самое время дверь широко распахнулась, и в кабинет почти вбежал Федька Литвинов, парень лет восемнадцати. На работу он опаздывал, и еще дорогой, представив, как его будет ругать Проскидов и как он будет оправдываться, решил быть смелее, подыскивал нужные слова. Федька не ожидал встретить сейчас здесь людей, и потому, увидев их, остановился, помедлил и сделал шаг назад. Он посмотрел удивленно и растерянно на начальника участка, звонившего по телефону, на Ефима Согрина, смотревшего пристально на телефонную трубку, словно от нее чего-то терпеливо ждал.
— А где остальные ребята? Ушли одеваться? — спросил у него Федька.
— Замолчь, не видишь, что ли! — отрезал, повернувшись резко к нему, Ефим и так посмотрел на Федьку, что тому сразу стало понятно: случилась какая-то авария. И вскоре догадался, какая именно. И когда начальник участка кончил говорить и бросил трубку на рычажок телефона, нетерпеливо спросил:
— Это мой, что ли, мотор сгорел?
— Твой, твой. Ты там за конвейером не следил, вот и мотор сжег, — заворчал Проскидов.
— Это неправда! — подавшись вперед, вспыхнул Федька. — Сами видели — чуть жив был.
— Ишь ты, как с начальником он, а, — буркнул Ефим и, дернув Федьку за рукав, попросил: — Замолчь, без тебя тут наговорено немало было.
И Федька Литвинов замолчал. Он подумал о сгоревшем моторе и о том, почему он сгорел. «Сердитый Проскидов, вот и не терпится ему обиду сорвать», — сказал он мысленно о начальнике участка, когда вспомнил то, что доставляло ему немало хлопот. Мотор действительно изживал свой век, часто накаливался, как плитка, и его приходилось поливать, чтоб немного остыл. Когда поливали, то поднимался густой пар, и тогда Ефим Согрин восклицал:
— Хоть раздевайся догола и бери веник! Чем не парная!
Говорили не раз об этом моторе Проскидову, но тот и слушать не хотел. Обычно отмахивался:
— Завалят углем конвейер, вот и не тянет, а на мотор — нагрузка, он и нагревается.
И вот мотор не выдержал — сгорел. «Так ему и надо», — закончил вспоминать Федька и прислушался к тому, о чем говорили эти четверо с Проскидовым. Как раз Ефим Согрин спросил:
— А как платить станут?
— Да не о плате тебе говорят, — сморщился Проскидов, как будто ему наступили на больное место.
— Ну, а все же? — протянул Ефим.
— Что все же? О том еще не спросил, как будете доставлять новый мотор. На двести десятом горизонте ведь он, в штреке, а надо спустить его в лаву. Прямую линию проложить — все четыреста метров наберутся. А это ведь не игрушка, под мышку не возьмешь — полтонны весом будет.
— Об этом не беспокойся. Ты меня знаешь сам, какой я. Идти мы всегда успеем и дело сделаем по чести, был бы, так сказать, повышенный интерес. Все же спокойнее как-то.
— И зачем ты с такими вопросами! — еще больше сморщился Проскидов. — По тарифу, наверное, проведут. Доволен?
— Посмотрим, — ответил Ефим, и Федька заметил, как он смутился.
Все остальные, как и Согрин, согласились.
— Ну вот что, Колимулин, я тебя ставлю за старшего. — Борис кивнул головой и перестал стучать по стеклу. — Да вот еще что. Литвинова захватите с собой. Чем-нибудь да поможет. Ты, Литвинов, не возражаешь?
— Мне что, я не против, — пожал плечами Федька.
— Какая будет польза от него, мальца. Ему ли идти. Маята только, — возразил, поднимаясь со стула, Ефим Согрин.
Федька чуть не задохнулся от подступившей обиды. Начальник участка заступился:
— Ни к чему ты это, Ефим, пустое говоришь. Парень он справный. Ну, давайте. Нет, подождите. Чуть не забыл. Колимулин, позвонишь сразу, как только доставите. Чтобы я знал. Хорошо? Ну, идите.
А когда начали выходить из кабинета, он тихо заметил Федьке:
— Смотри, не опаздывай больше.
2
Получилось так, что все пятеро, работая на одном участке, знали друг о друге немногое, да и встречались редко. Ефим Согрин помнил только о своем месте, хотя проработал в забое двадцать лет. Гриценко был лесонос. Колимулин, который кончил год назад горный техникум, перешел в лаву, поработав сначала проходчиком. А машинист комбайна Голофаев появился на участке всего неделю назад. Вместе с ним, окончив экстерном курсы машинистов шахтных машин, стал ходить с добычной бригадой и Федька Литвинов, он не прошел по конкурсу в институт и подался на шахту накапливать рабочий стаж.
И ничего не было удивительного в том, что, спустившись в шахту, рабочие дорогой присматривались друг к другу, внимательней прислушивались к тому, что говорили. Каждый по-своему определял остальных. Когда дошли до лавы, стало ясно: люди они разные, как по возрасту, так и по рабочему стажу, да и по характеру уже расходились.
Остановились около промасленного дочерна, тускло блестевшего от света лампочек мотора, грузного, почти круглого с несколькими выступами, лежавшего на боку, недалеко, в метрах трех, от рельсов. И посмотрели на него так, словно впервые увидели и собрались здесь, чтоб только посмотреть и вновь разойтись. Каждый что-нибудь да сказал о нем. Ефим пощупал его холодную поверхность, выругавшись зачем-то, протянул:
— Это что на ладонь руки положи пуд муки.
Гриценко пошутил:
— Як арбуз, такой же кругляк.
А Федьку сам мотор заинтересовал. Был он чуть крупнее прежнего, и Федька думал: «Подойдет он или
