Горькая история в письмах и рассуждениях без назиданий.
От автора.
Все люди хотят счастья. Много лет счастья. На худой конец, несколько лет, месяцев, недель, дней, часов, но только счастья. Его желают на Новый год и в день рождения родным и знакомым, маленьким, подрастающим, взрослым и старым. О нем говорят и мечтают. У каждого оно свое. И чаще всего, очень далекое от реалий жизни. Но что мы делаем для того, чтобы оно пришло и поселилось в наших домах и душах надолго? Умеем ли, знаем ли, храним ли? Чаще всего, не умеем, не знаем и не храним. Почему нашу память переполняют обиды больше и чаще, чем воспоминания о любви и счастье? Почему обиды, разочарование и страх в нашей памяти всегда занимают больше места, чем любовь и счастье? Может быть, негативные чувства сильнее позитивных? Не знаю. Может, не сильнее, а больнее? Любой человек, вспоминая былую боль, ограждает себя от следующей.
Больше всего разрушают любовь равнодушие, скупость, хамство, игромания, глупость и водка.
Эта книга о пьянстве, о том, как алкоголизм разрушает в человеке все. Он теряет любимую работу, семью, любовь дочери и получает в результате равнодушие и отторжение любимой женщины.
Алкоголизм очень распостранен у славян. Это одна из самых больших проблем страны. Но, к сожалению, в этом вопросе финансы страны и человеческая жизнь находятся не одно столетие в конфронтации. А в результате, тысячи, а может, миллионы погубленных жизней, разбитых семей и безнадежность любящих сердец.
Я написала книгу в надежде, что и другие писатели поднимут этот вопрос в творчестве. Поднимут до общенационального крика о помощи.
Людмила Бержанская.
1
Моя Мишель!
Ты не ждешь от меня новостей. Я знаю. Увы. Несколько часов тому назад позвонил один совсем не близкий знакомый, и как-то сухо, коротко и равнодушно сказал: Анастас умер. Больше ничего. Понимаешь, больше ни одного слова! Просто положил трубку. У нас есть такое выражение: “ни тебе здрасте, ни тебе до свиданья”. (Тебе понятен русский колорит?)
Пишу и начинаю понимать: он не вернется. Никогда. Понимаешь, никогда больше не будет ошибок и смятений, терзаний, поражений и падений. Не будет счастья и надежд. Потому, что его уже нет. Он все забрал с собой: душу, знания, терпение и любовь. Он ничего уже не сможет сделать иначе.
У меня такое чувство, как будто в душе включилась пленка. Вспоминаю, вспоминаю, потом нажимаю невидимую кнопку “стоп” – еще раз. Не надо было так говорить, так поступать, так думать. Не надо. Но… все. Я ни-че-го не могу изменить. Вообще ничего.
Извини меня за сумбур. Может, напишу еще завтра.
Лизет.
Мы возвращались с кладбища. Яркое утреннее солнце сменилось дождем. А потом – неприятным туманом. Вместе с погодой менялось и настроение. Смерть страшна самым главным – расставанием навсегда. Тот, кто ушел, никогда на тебя не посмотрит, не поговорит, не выслушает, не будет раздражать-обижать, не будет предавать, не будет плакать и смеяться. В общем, не будет ничего. И ты по отношению к нему: тоже. Вопрос только в степени близости, необходимости, потребности, любви и еще, еще…. Вот в этом вопросе и кроется главная боль. А может, все не так? Мы продолжаем думать, советоваться, делиться мыслями, плакать, но только молча. И душе от этого хоть чуточку, но легче. А если правда, что душа не умирает, тогда, наверно, с ней мы и общаемся: мыслями, сердцем, чувствами. Может, от этого общения душ и боль потихоньку стихает?
Утром мы все уже знали, что он умер. Не успокоились, не смирились. Просто, приняли устно сам факт. Потом увидели холодное, чужое лицо. Нет, не чужое, а незнакомое, весь вид которого говорил: меня уже нет, и никогда не будет. От этого у живых и льются слезы. Уже знали, но еще не видели. А увидели – и осознали, и расплакались.
Назад по кладбищу шли очень медленно, понимая, что уже ни-че-го не возвратить. Дорогу начал застилать густой туман. В этот день, вообще, все было странно. Встречу назначили у морга в 10 часов утра, но отъехал печальный кортеж только в два часа дня. Говорили, что его будут кремировать, а повезли на кладбище и похоронили рядом с матерью. Мне показалось, что в ограде его могила была уже третьей. Да, да. Я вспомнила: много лет тому назад мы познакомились в автобусе: он ехал с поминок отца. Видимо, первая была могила папы, вторая – мамы, а третья – его. Все четыре часа было как-то неспокойно. Складывалось впечатление, что за эти четыре часа все переиграли. То есть, крематорий на кладбище. Я не понимала, почему задерживается церемония.
Организовали похороны его сестра с мужем, с которыми когда-то давно была знакома. Интересно, Клава сейчас вспомнила меня? Двое мужчин в штатском с военной выправкой и такой же манерой общения что-то говорили, явно настаивая. Вадим, муж Клавы, работал начальником строительного треста: такому сильно не прикажешь. Но он послушно соглашался, посылая одну машину в крематорий, другую на кладбище. В общем, я поняла, что за четыре часа переиграли не только место и способ захоронения, но и место поминок. Уже много лет никто не готовит поминки дома. В зависимости от финансов: кто в ресторане, кто в кафе, а кто и в заводской столовой. Похоже, что за эти четыре часа все приготовленное в кафе переместилось в гостиную Клавы и Вадима. Это меня удивило еще больше. Я бывала у них в доме пару раз. При огромной доброжелательности я интуитивно чувствовала, что семья живет закрыто. Не любят, когда приходят незнакомые. Мне кажется, что сын с невесткой, то есть Владик с Леночкой, так же вели себя в доме родителей. Наверно, поэтому у них часто звучала тема отдельной квартиры. Эта тема тут же встречала не отрицание, а отрицающее объяснение: зачем же тогда нам двоим огромная, метров 120, в сталинском доме квартира? Что в ней делать двум стареющим людям? О размене говорить запрещалось. У меня складывалось впечатление, что эта квартира и Зимний Дворец по своей значимости где-то рядом. А “святое” не разменивают.
Какие же аргументы привели те двое в штатском, что Клава с Вадимом безропотно все переиграли?
На поминках поговаривали, что во время очередного запоя случился инсульт – и все. Рядом никого не оказалось. Есть такое слово “одиночество”. В его возрасте, чаще всего, это результат жизни
