Вся моя жизнь проникнута доверием партии. Я могу сказать «вся жизнь», ибо мне едва 32 года, а в партию я вступил в 1920 г. мальчиком пятнадцати с половиной лет. Шестнадцать лет моей сознательной жизни проведены в ясной радости партийного доверия, и вот уж десять дней на меня надвинулось холодное, безумное ощущение, что я могу хоть немножко быть поколебленным в доверии партии. События последних месяцев глубоко взволновали меня, как и каждого большевика, но только в эти последние дни я заболел манией подозрительности, мне начинают повсюду мерещиться двурушники. Столько беспримерной лжи и обмана разлили эти потерявшие человеческий облик люди, что поистине становится страшно [847].
Мне стало казаться, что любая из этих гадин, стараясь выпутаться и вконец изолгавшись, может выпустить и на меня несколько капелек бешеной слюны. Когда при все новых и новых разоблачениях в измене людей, которые дышали с нами вместе одним воздухом, я слышу печальные возгласы товарищей – «больше никому нельзя верить» – я содрогаюсь. Ведь вот где-нибудь, кто-нибудь кинет на меня тень подозрения, и мое партийное имя будет запятнано. Я не боюсь никаких уголовных последствий, ибо знаю, что в каждом подозрении хорошо бы разобрались и в отношении меня не сделали бы никаких скороспелых выводов. Но эту бешеную слюну, если бы она попала, ни я, ни кто другой не мог бы стереть. Слишком много пережила партия, чтобы без последствий оставлять хоть какую-либо тень подозрения. А чем я могу оправдаться? О моей верности партии говорит вся моя партийно незапятнанная жизнь, моя работа, но в свете последних событий малейший ущерб в доверии может все заслонить и я думаю, что это законно, ибо какие, в самом деле, гарантии, что здесь не кроется обманщик и предатель[848].
И вот я думаю, а вдруг поколеблется доверие, вдруг отвернутся от меня товарищи, вдруг я увижу глаза друзей, полные горечи от сознания, что рядом с ними был недостойный партийного доверия человек. Я пронес это доверие, как святыню, дорогие товарищи. Я клянусь вам, бережно, как святыню, я берег доверие партии и никому не дал прикоснуться к нему грязными руками.
Кто же может на него посягнуть? Я признаюсь, товарищи, об источниках моих волнений.
Мне сказали, что арестован Михайлик[849], бывший генеральный прокурор Украины. Я этого человека знал в течение многих лет, как одного из крупных представителей революционного закона. Мне и в голову не могла придти мысль, что он хотя бы в малейшей мере мог быть связан с врагами. В последние годы работы в Донбассе я его встречал у приятелей, не чаще раза в два месяца. Я с ним, бывало, выпивал, шутил, делился радостями своей работы[850]. Года два назад, когда обнаружилось, что у него под боком жил террорист, я понял, что он шляпа, но никакого другого подозрения у меня не могло быть. Я ему сказал сурово, но по-дружески, что он заслужил наказание партии, и что с полным сознанием своей вины он должен горбом вновь бороться за партийное доверие. Мне показалось, что он понял и вдруг сообщение, что он арестован, как враг, теперь он для меня загадка. А если он действительно враг, и это подтвердится, и подтвердится, что столько лет он ходил под чудовищной маской, тогда ведь ему к числу своих злодеяний ничего не стоит, изворачиваясь, оболгать людей, которых он столько лет обманывал[851].
А Киллерог, которого недавно арестовали! Ведь он никогда не был троцкистом. Я хотя знаю его много лет, недолюбливал его, ибо он подчас бывал высокомерен, заносчив, не обладал большевистской теплотой дружбы. Пожалуй, за десяток лет у нас были только случайные встречи. И вот он враг. Или, быть может, его оболгали. А если он действительно запутался с врагами, что же стоит ему солгать. И другие. Вот Логинов. Я с ним жил в одной квартире в 1926-27 г.[852] Потом уж встречался только по делу. Логинов был троцкистом ярым, я это знал. Работая в те годы в ЦК [КП(б)У], я на прямой вопрос Лазарь Мойсеевича – можно ли доверять Логинову, прямо сказал, что нельзя и его убрали из ЦК. Сколько ехидства он и другие троцкисты пускали по моему адресу, сколько сцеплялись мы в драках: «верноподданный аппаратчик, что с тобой спорить», – говорили они. Я об их настроениях тогда рассказывал Лазарь Мойсеевичу, и был горд, когда после их высылки он сказал мне, что я провел эти драки, несмотря на давние товарищеские отношения, как крепкий большевик, и командировал меня на почетный пост, в подполье, для борьбы с украинскими националистами. Логинов потом, правда, скупо при встречах говорил о себе как окончательно порвавшем с троцкизмом. А теперь установлено, что это злобный враг террорист.
Товарищи, ну разве после всех злодеяний многого стоит для такого человека набросить подозрение на других[853].
Вот бывший его приятель Яков Лившиц[854]. Он был несколько дней назад у меня и сказал, что Логинов и Голубенко показывают на него. Я знаю Лившица хорошо. Я знал его, как ярого троцкиста, но потом поистине ярого сталинца[855]. Я знал, как этот человек работал, буквально не щадя себя, и наконец я слышал от Лившица, в припадке товарищеской откровенности, горькие слова о том, что он не понимает, как можно было обмануться в презренной мишуре Троцкого, слышал настоящие человеческие проклятия в этот подлый адрес, и слышал буквально омытые слезами теплоты и любви слова о Сталине. Я не могу поверить, что и эти слова, и эта работа, и весь облик этого человека был ложью, иначе можно сойти с ума от безверия. Значит, его оболгали. Я знаю, что несмотря на остроту обстановки, знаю с его слов, что ЦК делает все, чтобы докопаться до истины, чтобы не дать лживому подозрению пасть на честного человека. Но пока поколебленный в партийном доверии Лившиц уже не Лившиц. Это полчеловека, раздавленного выпавшим на него горем. И я знаю со слов работницы, что целыми днями плачет его жена, его дочь, я знаю, что у него сохнет мозг в поисках аргументов, которые могли бы ему возвратить доверие, но что он может предъявить, кроме своей работы? Я понимаю эти муки[856]. В моих глазах бледнеют все доселе известные человеческие трагедии, по сравнению с трагедией человека, большевика, который неповинно теряет доверие партии. Мне хотелось бы перед смертью во весь голос закричать молодежи партийной, как надо бояться этих мук, как надо хранить эту большевистскую святыню. Но я оглядываюсь на свой путь в партии и я ничего не вижу, чего бы я не должен был делать, оберегаясь от соприкосновения с врагом. Разве я мог, товарищи, уберечь себя от приятельских отношений с Михайликом, зная его как обвинителя на всех процессах против контрреволюции. Я никого из этих врагов, ныне посаженных, не пригревал, не продвигал, – они ведь были работниками масштаба покрупнее моего. Я не знаю такой вины. Я учился принципиальности большевика у лучших людей партии, непосредственно у Лазарь Мойсеевича и я знаю, что в жизни не было такого случая, чтобы даже в приятельских беседах соскользнуть с партийного пути. Я счастлив, что давно понял, что малейшая уступка даже в болтовне, уступка беспринципности есть, вела на пути в болото.
