с королём шёл с крестом Цезарини, соучастник и победитель. Народ приветствовал их ликованием, которое вскоре услышали даже на границах Европы.
Как Ягайлло в Вавеле повесил знамёна крестоносцев, так сын его повесил в костёле Девы Марии в Буде турецкие хоругви, кроме того, в память о своих храбрых товарищах по оружию, польских и венгерских, он приказал нарисовать двенадцать польских и венгерских гербов. Между ними повесили герб, покрытый кардинальской шляпой, в честь Цезарини и самых метких крестоносцев.
Грегор из Санока, немой свидетель этой экспедиции, возвращался из неё счастливый за своего пана, но, заранее предвидя, что это опьянит победителя, ослепит и привяжет короля к этому театру войны, на котором он добыл свои первые лавры.
Письма, которые он получал из Польши, приезжающие из неё поляки, новости, которые туда приносили, для магистра Грегора делали возвращение Владислава на родину срочным и неизбежным.
Но Польша и её дела вырисовывались и исчезали, оттенённые интересом христианства. Что значил этот возглас шляхты, собравшейся на совещание в Серадзе или Корчине, когда голос Евгения IV и Палеолога его заглушал.
На настояния магистра отвечали нетерпеливо, что епископа Збышека и великорядцев в Польше и Литве хватает, что Казимир заменит брата в Вильне. Тем временем кардинал Цезарини, которого желание воевать с турками, эта экспедиция больше укрепляли, чем беспокоили, мог со свойственной ему ловкостью нуждаться в этом триумфе как импульсе для новой борьбы.
В воспалённых умах повторялась одна мысль, проходила из уст в уста, становилась лозунгом:
– Теперь пришла минута, которая сломит турецкую мощь! На турок, на турок!
Каждый носил в груди уверенность в победе.
Если в таких несчастных условиях, зимой, с небольшой горсткой одержали столько побед, что говорить о том, когда со всей Европы придёт подмога, когда самое храброе рыцарство соберётся под хоругви молодого героя. Цезарини писал письма и рассылал, призывая…
Из своей тесной каморки смотрел на это и прислушивался ко всему магистр Грегор, а так как он здраво видел и холодно рассуждал, много прекрасных призраков, которые в глазах других сияли очарованием, ему виделись серо и грустно.
Часто по поводу этой войны он вступал в конфликт с деканом Ласоцким, которого кардинал полностью себе подчинил и перетащил на свою сторону.
Забыли, что Владислав был в то же время королём Польши.
Грегор, сколько раз оставался с ним один на один, считал своей обязанностью ему это напоминать. После такого тихого разговора с ним король тосковал снова, беспокоился, робко говорил кардиналу, что рад бы хоть на короткое время поехать на родину, которая требует его присутствия.
Кропотливо приготовленная почва этого дня наутро была опустошена, как бурей, Цезарини и ксендзем Ласоцким.
В конце концов догадались, что некое влияние тайно действовало и вело к этим переменам в расположении.
Весь этот день король был под впечатлением разговоров о войне и грёз о будущем гигантском походе, в который он хотел отправиться.
Загодя составляли планы. Ударить прямо на Адрианополь и язычников сбросить в море, уничтожить, искоренить. Ничто не могло сопротивляться силе креста, силе богатырского мужества. Он уже представлял хоругви с крестом, развевающимеся на верхушках башен, над которыми поднимался крест.
Владислав видел себя укротителем этой орды, которая угрожала Европе.
Всё исчезло с глаз в блеске этих прекрасных грёз, которыми кормил Цезарини. Вечером ещё разгорячённый король возвращался в свою спальню, где находил магистра Грегора с книжечкой молитв, со светлым лицом, спокойным и печальным. Тогда они всегда заводили разговор о Польше, о Литве, о том призыве и вытягивании рук к королю.
Из той Польши доходили голоса: «Мы тебе первыми дали корону, ты обязан нам защитой. Ты нас покинул…»
Грегор из Санока становился толмачём любви, тоски народа, его просьб и настойчивости. Владислав слушал и в душе пробуждалась неугасимая, но оттенённая привязанность к собственной земле. Он чувствовал, что туда звала его святая обязанность. Здесь его окружали шум, слава, лесть, но там руки вытягивала Польша, мать, брат, Литва и измученные провинции… мазовецкие князья, Литва, силезцы, нападения, стычки ждали короля.
Быстрей и глубже, чем все соучастники, может, видел Грегор из Санока… Литва стремилась отсоединиться от Польши с Казимиром, а в Польше тайные, скрытые заговоры готовили возвращение на трон Пястов.
Сам епископ Збышек, который внешне благоприятствовал Ягеллонам, не был свободен от некоторой симпатии к крови Пястов. Позже это объявилось конкретно, а очень точно поражает со страниц хроникёра (Длогуша), который был проникнут духом Олесницкого и разделял все его убеждения, служил делу.
Удаление Владислава, отчуждение его от Польши в минуту, когда Пясты приобретали там сторонников, способствовало этим тайным стремлениям. Но были они ещё такими скрытыми, заслонёнными и невидимыми, что их скорее можно было почувствовать, нежели увидеть.
Возобновлённые напоминания об обязанностях относительно Польши наконец произвели на Владислава сильное впечатление. Он откровенно сказал кардиналу, что с удовольствием поехал бы на родину. Цезарини испугался. Это грозило охолождением – кто знает? – может быть, полной переменой настроения.
Гуниады на место вождя не достаточно. Европа не знала его так хорошо, как короля, озарённого очарованием геройской молодости. Выпустить его из рук, с глаз – значило потерять его.
Само промедление казалось угрожающим. Перепуганный турок мог стянуть из Азии новые силы.
В королевских комнатах кардинал однажды встретился с избегающим его Грегором из Санока и поздоровался с тем раболепием, которое всегда вело у него некую борьбу и необходимость перетащить человека на свою сторону.
– Среди этого военного шума, – сказал ему с улыбкой кардинал, – вы, дорогой поэт, должно быть, чувствуете себя здесь слишком обременённым. Почитание муз нуждается в спокойствии.
– С этими богинями я попрощался, – ответил Грегор, – и служу Марсу вместе с вашим преподобием.
– Да, мы должны обо всём забыть, помня только эту святую войну, – добавил Цезарини.
И, мгновение помолчав, он многозначительно сказал:
– Король, который до сих пор энтузиазмом давал нам пример, с некоторого времени, кажется, скучает по Польше. Вы это заметили?
– Да, и считаю это правильным и естественным, – сказал Грегор. – Он уже дал доказательство, что готов к жертвам, но как король Польши имеет обязанности, которыми пренебрегать не может. Его связывает там присяга.
– Превыше всех стоит присяга Господнему кресту! – воскликнул горячо кардинал.
– Но обе друг с другом в согласии, – говорил спокойно магистр.
Нахмуренный и мрачный Цезарини, казалось, терял терпение.
– Я подозреваю, дорогой поэт, что это вы пробуждаете в короле эту несвоевременную тоску по родине.
– Я бы не стыдился этого и признал, если бы это было так, – сказал Грегор, – но молодой король не нуждается, чтобы ему напоминали о его обязанностях.
Затем
