Книга Наполеоновские войны: что, если?.. - Джонатан Норт

При таких обстоятельствах все старания Бурбонов преклонить на свою сторону армию, чрез помещение в нее начальников, истинно преданных королю, не только остались без успеха, но и произвели всеобщее неудовольствие: некоторых из сих начальников не приняли корпуса, в кои они были отправлены; другие, хотя и заняли места, им назначенные, но не приобрели влияния, приличного своему сану, а иные, испытав явное негодование подчиненных им войск, принуждены были удалиться.

Но еще была другая важнейшая причина всеобщего негодования, хотя, по-видимому, она относилась более к армии. Французы, ревностнейшие из всех европейских народов к воинской славе, срывавшие столь долгое время пальмы побед, которые были единственным предметом их желаний, видели себя теперь лишенными первенства на поприще военном.

Воинская слава, столь дорого им стоившая, быстрое приращение государства и внезапный упадок – все это было уже для них предметом не восторга, а самых горестных воспоминаний. В Англии думали, что неисчислимые потери, понесенные Францией для утверждения своего могущества и поддержания воинской славы, охладили в ней жар к приобретению оной; но чувство скорби, потрясавшее французов при каждой новой конскрипции, уступило место тщеславию, возбужденному блеском первых побед. Несметные пожертвования и источники пролитой крови в глазах их ничего не значили в сравнении со славой Франции.

Когда народ, воодушевленный такими чувствами, видит в недрах своей столицы войска, которые он столько раз побеждал, – первое усилие его стремится к тому, чтобы свергнуть с себя иго тягостного уничижения. Благосклонное же обхождение победителей возбуждает в нем чувствование прежнего своего достоинства. «Знайте, что мы не побеждены еще; восстановление короля есть не что иное, как добровольный акт; всеобщая радость наша доказывает, что это только торжество мира по окончании войны, а не торжество Европы над Францией». Вот пластырь, которым французы старались закрыть глубокую рану свою. Сии простительные припадки тщеславия продолжались до тех пор, пока французы не забыли критического положения, в котором находилось их отечество; но по удалении союзных войск ничто не могло удержать порывов их негодования. Тысячи враждебных признаков, которые, будучи рассматриваемы отдельно, ничего не значили, в совокупности ясно показывали союзникам перемену, произошедшую в общем расположении умов.

Уважение, в границах которого удерживало французов присутствие победителей, вскоре ослабело; вид всякого иностранца напоминал им лишь собственное уничижение; карикатуры, фарсы и сатирические куплеты обнаруживали во всей силе раздраженное самолюбие великого народа. Равнодушие, с которым англичане позволили французам забавляться на счет победителей столько, сколько можно было позволить побежденным, не только не уменьшило их мстительности, но еще более раздражило оную.

Самые миролюбивые иностранцы подвергались наглому оскорблению черни посреди улиц парижских, где недавно одно имя их было правом на уважение. Все сие обнаруживало дух, живо чувствовавший собственное уничижение и старавшийся возвратить себе прежнее почтение местью своим победителям. Французский народ в это время подобен был несчастному игроку, который, проигрываясь, ропщет на судьбу и забывает, что собственная его глупость есть главная причина неудачи.

Влияние вышеприведенных мной причин было столь сильно, что восторг, с которым народ принял предложение заговорщиков, превзошел их ожидание и обнаружился прежде назначенного времени. Усердие их простерлось до того, что даже не соответствовало осторожным планам Наполеона, который долго не соглашался на предложение оставить остров Эльба. Содействие Мюрата было весьма важно; вступлением в Северную Италию он обеспечил положение Бонапарта, который мог быть разбит в Южной Франции при самом начале своей экспедиции. Тогда начались тайные сношения между главными заговорщиками и королем Иоахимом, окончившиеся непосредственным его участием в успехе сего опасного предприятия. В Северной Италии находилось еще большое число солдат и офицеров, служивших прежде под начальством Евгения Богарне. Слабость немецких войск заставляла надеяться, что армия Мюрата, сделав быстрый марш, успеет присоединить к себе всех старых воинов.

Внутри Франции заговор производился с удивительной скрытностью. Свидания главных заговорщиков происходили в доме г-жи Марет, герцогини Бассанской; подчиненные же агенты рассеяны были повсюду, особенно в кофейнях и публичных домах Пале-Рояля – средоточии всего, что только есть в Париже распутного. Бонапарт, сказал мне третьего дня один роялист, для узнавания общественного расположения часто употреблял средства самые низкие, даже публичных женщин. Одно из мест ночных свиданий, известное под названием кофейни Монтасьер, более всех отличалось необыкновенной смелостью своих посетителей, кои отважно рассуждали о делах политических и жарко защищали низверженного императора. Равнодушие, с каким полиция, славившаяся при Бонапарте чрезвычайной бдительностью, смотрела на столь явные признаки измены, доказывает неисправность главных ее начальников и неверность их агентов.

Изображение фиалки, которое приверженцы Бонапарта носили на себе более двух месяцев в знак возвращения его в начале весны, не привлекло внимания полиции.

При такой деятельности с одной стороны и нерадении с другой, – не говорю уже об общем расположении, столько благоприятствовавшем заговору, – успехи Бонапарта не произвели почти никакого удивления. Вся армия шла пред ним как будто один человек, высшие же начальники, не имевшие достаточного влияния для пресечения успехов его, после нескольких неудачных покушений решились следовать быстрому течению потока, которого они не могли остановить.

Но сколь велико было недоверие к правлению Бурбонов, это видно из испуга среднего класса, который сим несчастным происшествием поражен был как громовым ударом. Он увидел себя снова вовлеченным в войну со всей Европой; он слышал уже торжественный звук прусских труб, раздающийся перед вратами французской столицы.

Чтобы рассеять сии беспокойства, Наполеон старался дать своим намерениям такой вид, который бы мог всех удовольствовать. В прокламации, изданной им в Лионе для армии, он говорил о войне, о завоеваниях и восстановлении воинской славы французов; но по прибытии в Париж переменил сию прокламацию и напомнил о Парижском договоре, объявляя всенародно, что он соглашается на требования союзников касательно прав и пределов Франции.

Он даже утверждал, что предприятие его одобрено ими и что Англия непосредственно способствовала его намерениям: «Иначе, – говорил он, – я не мог бы возвратиться с острова Эльба». Он прибавил, что восстановление его было подтверждено Австрией, которая не замедлит доказать сие, отправив во Францию Марию-Луизу и сына его. Наконец бесстыдство его простерлось до того, что он стал делать приготовления для встречи драгоценных залогов тестевой дружбы. Посредством такого низкого коварства хотел он воспользоваться легковерием изумленного народа, хотя был твердо уверен в непродолжительности своего обмана.

Объявление могущественных союзников уничтожило все надежды на мир. Чрезвычайные приготовления показывали французам, что война неизбежна и близка.

Прощай, любезный друг; продолжение сего рассказа ты найдешь в письме моем к Майору: