Позволим себе выдвинуть два тезиса, первый из которых едва ли нуждается в детальной аргументации в рамках настоящей работы, тогда как второй мы попытаемся здесь развернуть. Во-первых, философия никогда не находит для себя основания внутри самой же себя, но всегда в чем-то ином. Во-вторых, ее самоосмысление происходит в не-философских регистрах, где философия находит себе понимание и отражение. Мы попытаемся описать эти регистры и выяснить, каким образом происходит легитимация философии в качестве фокуса, в котором сходятся политический и идеологический векторы той дискурсивной формации, которая образует европейскую современность (moderne).
Начать следует с регистра, имеющего первостепенную значимость для классической эпохи во Франции и конституирующегося вместе с ней. Речь идет об истории, которая в классическую эпоху из бессистемного архивирования, линейной хронологии и собирательства антикваров трансформируется в более или менее строгий дискурс, находящий для себя опору в тех общественно-исторических процессах, что формируют современную Европу, и в то же время легитимирующий эти процессы. История не просто обеспечивает классическую эпоху методическим инструментарием, позволяющим ей отличить собственную современность от минувших эпох и заявить о своей радикальной отличности от них, но впервые в истории западного человечества дает возможность для проектирования себя в настоящее и будущее.
Вольтер в своей книге о прославленном шведском монархе[556] мимоходом подчеркнул очень важный момент: писать нужно не о всяком короле, но только о таком, кто имеет несомненную значимость для эпохи. Здесь выразилось общее убеждение Просвещения: история есть ряд событий, затрагивающих нас непосредственно или опосредованно, а не собрание поучительных анекдотов, да и сами мы можем (и должны) найти себе место в этой истории именно потому, что она нас затрагивает. Такой взгляд на историю делает историческим все происходящее, а все, что таковым не является, попросту не замечает. Писатели-эпистемологи, и прежде всего М. Фуко, хорошо объяснили нам, каким властным потенциалом обладает такой дискурс, ведь он-то и маркирует одни события в качестве исторических и значимых, а другие – в качестве не-исторических и незначительных.
Отсюда уже был всего один шаг до историзма. Но, противопоставляя механицизм и историзм, следует помнить (как помнил об этом Ф. Мейнеке[557]), что корни историзма следует искать в механицистском воззрении на мир. Монтескьё в своем страстном поиске интеллигибельных законов дошел до того, что объявил гражданское законодательство частью законов природы. Но он же выдвинул принцип климатического детерминизма, объясняющего неравенство в развитии народов при равных исходных данных. Отсюда следовал вывод об уникальности того пути, которым следует каждый народ. Применительно к занимающему нас случаю это означало, что французская философия, хотя и претендуя говорить от лица всего цивилизованного человечества, является исключительной и выражает путь интеллектуального развития французской нации. Родившаяся в эпоху Великой Французской революции модель национализма возьмет эту мысль на вооружение.
Конечно, не стоит утверждать, что историзм обязан своим происхождением исключительно философии. Усилия эрудитов и филологов были куда более значимы для его становления. Тем не менее, в этот «век философии» философия в самом широком смысле (а тогда философом считали любого оригинала или просто книгочея) была тем пространством, в котором заговорили о собственной историчности сознательно. Мы по сию пору судим об интеллектуальном направлении, в котором двинулась Франция в классическую эпоху, с точки зрения философии. Едва ли не общим местом стало рассуждение о том, как декартово cogito на два столетия отвратило французских интеллектуалов от эмпиризма, что повлекло за собой отставание от Англии в научно-техническом, политическом, колониальном и прочих отношениях. «Философия» здесь оказывается пространством самоомысления, тем полем, в котором задаются вопросами о том, кто мы, откуда вышли, куда идем. Вопросы эти носят принципиально исторический характер, ибо речь идет о том, что такое современность, изнутри которой ставится самый вопрос о современности, и ответы на них требуют определенного исторического схематизма, становящегося теперь нормой мышления.
Саму философию также следует вписать в эту историзирующую картину интеллигибельной современности. Историко-философский регистр служит для фиксирования философской современности. Фиксирование это предположительно должно производиться средствами самой философии, хотя в действительности ситуация здесь двусмысленная. История философии в классическую эпоху не представляла собой сколько-нибудь четко артикулированной научной дисциплины и по форме тяготела к жанру назидательного чтения. В XVII в. авторы, пишущие историю философии, постепенно пришли к делению на «старое» и «новое», уместность которого, впрочем, постоянно оспаривалась, и этого было явно недостаточно для определения собственной современности. К XVIII в. оформилась более значимая тенденция – вписывать известные философские доктрины и отдельных авторов в общую картину истории, что, собственно, и позволило историкам философии с должной степенью убедительности судить о том, какие из них современны и своевременны, а какие устарели и представляют лишь антикварный интерес. Тем самым история философии, область изначально философская и литературная, попала в зависимость от истории, набирающей силу и в дальней перспективе способной вобрать в себя все смежные дисциплины.
Хотя история философии как более или менее самостоятельная отрасль философского знания оформится гораздо позднее, писавшие ее авторы уже в XVII столетии хорошо сознавали эту опасность: история философии, сведенная к простому перечислению школ и доктрин, лишена смысла. Она не может быть ни просто хронологией учений, ни историей идей, привязанной к общей хронологии, а должна обладать собственным потенциалом, позволяющим объяснить общий путь развития философии. Другими словами, история философии – это прежде всего философия и лишь во вторую очередь история. В этом регистре философия может помыслить и себя саму, и собственную историчность, не то чтобы обойдясь без помощи истории, а сама эту историю представив.
История философии как философия происходящего в философии, конечно, не может быть оторвана от происходящего в обществе. В XX в. ей стало грозить не только перенесение в область исторических наук, но и трансформация в одну из наук об обществе – социологию философии. В классическую эпоху никакой социологии, разумеется, не существовало, хотя именно тогда конституировалось интеллектуальное пространство, в котором будут действовать О. Конт, Ш. Фурье и прочие столь же важные для социологической науки фигуры. Куда более заметным в ту пору оказывается стремление представить всю философию идеологией. Для Просвещения характерно пренебрежительное отношение к метафизике и вообще к любому систематическому мышлению, и авторы, пишущие об истории философии в XVIII в., склонны отодвигать в тень не только выродившуюся схоластику, но и рационализм предшествующего столетия; значимым и заслуживающим внимания теперь считается лишь то, что оказывает непосредственное воздействие на отдельного человека и на общество в целом. Идеи Локка, изложенные по-французски Гельвецием, готовы восторжествовать.
