и дошёл до ребятишек. Махонького на руки взял, а остальных троих за собой повёл. И ведь диво – пока они не дошли до берега, всё река стояла! А лишь только последний, замыкающий шествие – Ванька Ефимов, на берег ступил, так и загрохотало вновь, понёсся бурный поток, увлекая в свою пучину и лёд и ветви, плывущие по воде, ломая их и круша всё на своём пути.
Вновь заголосили притихшие, было, бабы, кинулись к мальчишкам, потащили их по домам, согревать на печи да отпаивать горячим отваром с мёдом, а тётка Ефросинья подошла к мужичку, который, накинув на худое тело свой дырявенький армячок, смотрел на реку и шептал что-то.
– Спасибо, матушка-река, что позволила, спасибо, что отдала, вот тебе за то дар…
Расслышала Ефросинья и увидела, как мужичок достал из котомки замызганный платочек и развернув его, вынул монетку и бросил её в ревущий поток.
Ахнула Ефросинья – непростой он!
– Идём, спаситель, отпою тебя чаем горячим да пирогами накормлю, – робко позвала она.
Мужичок обернулся и Ефросинью так и обдало жаром его васильковых глаз. Ох, непростой он был. Только что смотревшие с мудростью глаза его вмиг сделались простоватыми и даже глупыми вроде как. Лицо утратило свой неземной, особенный какой-то свет и стало обычным. А речи зазвучали нелепо и странно, будто и не он только что так необыкновенно с рекой говорил.
– Ох, и жарко, ох и тепло, – залепетал мужичок, – Да за печью-то глядеть надобно, не то побежит-понесётся, огненным петухом взовьётся, в две избы забежит.
Ничего не поняла Ефросинья, только слова свои повторила, про чай-то с пирогами. Да про себя смекнула – блажной. Не отказался мужичок от приглашения. Пришёл в гости к Ефросинье в чистую её избу, поел досыта, от новых штанов, оставшихся от мужа покойного, отказался, а выходя из избы поклонился до земли и сказал:
– Спасибо, хозяюшка, за петухом-то гляди, да других предупреди.
Кивнула Ефросинья. Проводила юродивого до плетня и долго стояла, глядя ему вослед, после, опомнившись, крикнула:
– Да зовут-то тебя как, добрый человек?
– Яшкой кличут, – донёс ветер.
Не прошло и двух дней, как ночью загорелась изба у Малашкиных. Уголёк на пол упал, да и пошло-поехало. Недоглядели. Пока то да сё, пока народ сбежался, воду с реки начали таскать, две избы погорело. Дальше не пустили огонь. Лишь после, отдыхая после бессонной ночи, вспомнила Ефросинья про огненного петуха и ахнула. Так и есть, в две избы забежал…
С той поры Яшку в деревне стали ждать, придёт ещё али нет? Пришёл. Когда уж травка майская зазеленела, солнышко землю обогрело. Бабы, завидев его, на улицу высыпали, обступили, каждой хочется вопрос ему задать да угостить нехитрым угощением деревенским. Яшка глянул на них весело, с прищуром, после обратился к стоящей в стороне Насте, которая должна была вот-вот родить впервые и оттого боялась:
– Не боись, девка, завтра гулять будем, имя-то придумала?
– Анисья, – кивнула застыдившись Настя.
– А сыну?
– Коли сын, дак Степан будет, – ответила она.
– Значит завтра Анисью со Степаном величать будем, – и с задором пошёл Яшка в плясовую.
– Нешто двойнята? – ахнули бабы.
Так и вышло, поутру родила Настя сына да дочь. И роды-то на удивление лёгкие было, словно по пятому разу рожала девка.
Надолго Яшка не задерживался, когда придёт в другой раз тоже не сообщал, может и сам того не знал. Жил одним днём, куда Бог поведёт. И каждый раз, приходя в деревню, был вовремя – то корову вылечит, то из леса заплутавших выведет, то подлечит хворого, то предупредит о беде или радости. Откуда он был, не говорил. Годы шли, а он всё не менялся, всё такой же – худой да босой, с крестом деревянным на груди да реденькой седой бородой.
***
– Идёт-идёт Яшенька родимый, побегу, спрошу у него совета, авось подскажет он мне как быть, – на ходу крикнула Ефросинья Прасковье и побежала навстречу путнику, входящему в деревню. Яшка шёл, прижимая к груди букет васильков. У Ефросиньи сын Василий пропал, ушёл в город на заработки ещё зимой и до сих пор не было от него весточки, извелась она.
Она ещё не успела добежать до Яшки, как услышала его голос.
– Василёчек-василёк, пора и честь знать, к родимому дому ехать, чай уж окреп теперича.
Так и застыла Ефросинья с открытым ртом, сына она Васильком звала. Знать с намёком Яшка букет-то собрал. А Яшка подошёл к женщине, протянул ей букет полевых цветов и улыбнулся:
– До чего васильки-то хороши, вот ведь Божьи создания, ты их в воду поставь, а завтра на заре гостей жди.
Упала Ефросинья Яшке в ноги:
– Жив сынок мой?!
– Да ты что, бабонька? А ну вставай-вставай, некогда тебе лежать, беги пироги стряпать да на стол собирать!
Как сказал Яшка, так и случилось. Утром подъехала к дому Ефросиньи телега, спрыгнул с неё сынок её Василий, а с ним девушка да мужик незнакомые. Пока плакали да обнимались-целовались, пока на стол собирали, и поведал сын, что в беду попал. Напали на него разбойники, когда он с выручкой домой возвращался. Деньги отняли, а его избили да в лесу бросили. На его счастье ехал мимо сапожник из города, с ярмарки возвращался. Подобрал его беспамятного, к себе в дом привёз, лекаря позвал. Да так и держал Василия в своём дому, пока тот не выправился.
Как стал Василий на ноги вставать, начал его делу своему обучать. Василий к нему шибко способен оказался. А у сапожника дочь была Екатерина. Приглянулись они с Василием друг другу и захотели судьбу свою связать. Отец их благословил, а вот теперь приехали они к матери, просить её благословения.
– А память ко мне только вчера вернулась назад, – отвечал Василий, – Одним моментом, как по голове кто дал! Я ведь кроме имени своего и не помнил ничего. В тот же миг мы собрались, и поехали, маменька! Как огнём меня всего обожгло! Благословишь ли нас с Катенькой?
Благословила мать и сыграли на Покрова свадьбу весёлую да богатую. Всем на радость.
А следующей зимой вот что случилось. У Василия с Екатериной должен был первенец народиться. Ждали весной. А тут собрались они к матери в гости приехать. И застала их в дороге метель. День-то был ясный, ничего и беды не предвещало. А как опустились сумерки, так и помело, сначала позёмкой, после всё больше и больше, и вот уж завьюжило, завертело круговертью, повалил снег крупными хлопьями, застилая глаза и лошади и людям. Кое-как виднелась сквозь пелену зыбкая, плывущая в темноте лента дороги, а вскоре и та пропала. И тут послышался со стороны леса вой. Волки! Они возникли из темноты внезапно, окружив сани. И лошадь понесла, не разбирая дороги. Всё смешалось – небо и земля. Катерина плакала, вжавшись в сани, Василий пытался управлять лошадью, но у него ничего не получалось.
На всём скаку лошадь завернула, чуть было не влетев в невидимое сквозь метель, дерево, а вот сани уже не успели свернуть и со всей силы ударились о ствол со страшным хрустом. Полетели в стороны щепки. Екатерина лежала в снегу. Василия выбросило чуть дальше. Лошадь унеслась в лес, волки за нею. Спустя время застонала Екатерина, Василий хотел, было, встать, и не смог. Ногу его пронзила горячая боль, она была неестественно согнута. Он подполз к жене, оставляя на снегу красный след.
– Жива ли?
– Жива, – еле выдохнула Екатерина, – Началось, кажись.
– Как началось? Ведь не срок ещё! – крикнул в страхе Василий.
– От удара может, не знаю, или от страха, – заплакала Екатерина.
Василий, белый от боли и ужаса, пытался встать и не мог. Тогда он начал снимать с себя тулуп, чтобы подложить под жену.
– Миленькая, не бойся, всё хорошо будет, – послышался вдруг голос из непроглядной тьмы.
– Кто тут? – крикнул Василий.
Из темноты вышел к ним мужичок в дырявом армячке и штанах, с непокрытой седой головой.
– Яшка, – ахнул Василий, и тут же вспомнил, как люди говорили, будто молится он по ночам в поле, и зимой и летом. Он не верил в эти россказни, считая их байками. А выходит
