Вы же строите дом не для того, чтобы там жил кто-то другой. Я заказал эти работы и заплатил за них, сама идея была моей… Построить этот дом стоило мне огромных денег и усилий — я был в любом случае слишком щедр в договорах, как в случае с Равелем, и теперь наказан за это. Но те работы, на которые у меня все еще есть исключительные исполнительские права, останутся моими до тех пор, пока я буду выступать; только это правильно и справедливо. Однажды я умру или больше не буду давать концертов, и тогда все
работы будут доступны всем, потому что я не желаю, чтобы они пылились в библиотеках во вред композиторам[530].
Рапп собирался бороться за что-нибудь из списка заказов Пауля, и после смерти Прокофьева смог получить копию концерта для левой руки от вдовы композитора. В 1956 году, к вящему неудовольствию Пауля, он подготовил мировую премьеру в Берлине. Он ужасно не любил Пауля. В письме чешскому пианисту Отакару Холману Рапп отметил: «Я и раньше думал, что в игре Витгенштейна не может быть ничего особенного, но то, что я услышал в записи, было неописуемо плохо…
Я ужасно разочарован. Он вообще не пианист!
Для меня Витгенштейн теперь всего лишь богатый дилетант»[531].
Паулю следовало раньше уйти со сцены, но он был боец, и каждое выступление было для него проверкой выносливости и нервов. Бросить означало признать неудачу, по крайней мере для него, что было недопустимо. Он продолжал ездить в турне и выступать, все хуже и хуже из-за последней болезни, пока до смерти не остался год. Его толкало не тщеславие: в душе он был скромным человеком. «Вы слишком меня переоцениваете, — писал он своему ученику Леонарду Кастлу незадолго до смерти. — Число моих заслуг невелико, а оставшееся немногого стоит, и это не ложная скромность, а правда»[532].
Конечно, этот же самый коктейль из гордости, чести и упрямства стоял на пути примирения с братьями и сестрами, но здесь все Витгенштейны были похожи — и каждый в равной мере виноват. Когда Гретль и Пауль должны были на судебных слушаниях в Нью-Йорке присягнуть от имени друга, подавшего на гражданство США, оба послали представителей, поскольку не хотели встречаться друг с другом. Как говорит Гретль: «Я была уверена, что ему ненавистна даже мысль о встрече со мной, поэтому я отправила адвоката»[533]. Гермина призналась, что на смертном одре она часто думала о Пауле, но так и не попросила о встрече с ним, а когда она умирала, Людвиг предположил: «Думаю, она хотела восстановить мир, так сказать, со своей стороны и погасить всю горечь»[534]. Но ради этого ничего не было сделано.
Похожая ситуация возникла с отчетом Пауля касательно большой ссоры по поводу фонда Wistag. Он заказал его, «поскольку он может потом понадобиться, чтобы спасти мою честь»[535], но адвокату отдал указание: «Изначально я хочу попросить тебя не посылать копию моему брату; сделай это, только если он прямо попросит». Конечно, Людвиг ничего подобного не сделал и потому так его и не прочел, несмотря на тот факт, что в окончательной форме отчет предваряла заметка: «Настоящее является не только приложением к моему завещанию и предназначается, в первую очередь, не для моих детей, а для моего брата, который живет в Англии»[536].
Если бы Пауль был дома, когда Людвиг приезжал в 1949 году, горькая вражда — по крайней мере, какая существовала между братьями — могла тут же и закончиться. Оба переживали по поводу раскола, но, за исключением одного случайного визита Людвига, никто не был готов сделать первый шаг. Марга пыталась несколько раз свести их вместе, но ее попытки были неуклюжими и вызвали большую обиду. Людвиг писал Рудольфу Кодеру в марте 1949 года:
Пауль в Оксфорде с Денеке, и недавно я получил странное приглашение, наполнившее меня отвращением, от мисс Денеке, которая просила навестить ее, когда Пауль гостил у нее. Я ответил, указав, почему не могу принять приглашение… Уверен, оно написано не по указке Пауля. Скорее всего, она хотела нас воссоединить, и брат согласился пригласить меня, что она, из-за своей глупости, и сделала наиглупейшим образом[537].
Через год, когда Пауль был в Англии и играл Diversions, Марга, которую не испугал предыдущий ответ Людвига, предприняла еще одну попытку. На этот раз она пришла увидеться с ним лично в его апартаментах на верхотуре на Сент-Джон-стрит в Оксфорде. Она вспоминала:
Он сидел в халате у огня. В его голосе все еще проскальзывала музыкальная хрипотца, но он говорил тихо, и страдание было написано на его бледном лице. Через минуту он попросил меня уйти. Он сказал, что старые воспоминания заставляют его содрогнуться, и когда он видит меня, то думает о Вене и о доме, а это для него невыносимо[538].
