Мысль эта настолько потрясла меня, что я побежал, и, свернув за угол, едва не столкнулся с худощавым человеком, шагавшим по склону от трактира «Джордж».
Я прислонился спиной к церковной ограде, чтобы перевести дух. Двое мальчишек в рваных одеждах подскочили с другой стороны стены и пустились бежать, подняв в воздух душок испражнений.
— Что у тебя с лицом? — спросил Дадли.
— Ерунда, — ответил я, подняв в руке склянку с бальзамом. — Доктор дал.
— Она не хочет говорить со мной, — сказал я. — Не желает даже видеть меня. И вообще никого. Как съездил в Батли? Говорил с той женщиной? Она пойдет на суд?
— Идем, — сказал Дадли.
— К доктору. У меня к нему есть вопросы.
— Ради всего святого… — Я запрокинул голову к небу. Зеленоватые облака плыли с побережья, оглашаемые криками чаек, и я закричал: — Ты нашел ее?
Женщина с корзинкой яиц испуганно перебежала на другую сторону улицы. Дадли продолжил путь, и я быстро зашагал за ним.
— Я говорил там с разными людьми… В частности, с тамошним кузнецом, которому я всучил денег за откровенность. И от которого узнал, что в Батли за последний год не рождалось никаких близнецов. Никаких. И, если на то пошло, не рождалось последние лет десять.
Я выбежал вперед и остановил его. Горькая желчь заструилась по моим жилам.
— Послушай меня. За последний месяц у них вообще никто не родился. Включая внебрачных. Подтвердил приходский священник, который, к тому же, клянется, что на его памяти у них вообще ни разу не доставали младенца прямо из брюха. — Глаза Дадли горели гневом. — Что теперь? Не желаешь пойти потолковать с твоим чертовым лекарем?
Глава 40
ДРУГОЙ КАНОН
Хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Роберт Дадли был не такой, как Кэрью. За маской высокомерия моего друга скрывались образованность и пытливый ум. Просто он был еще молод, импульсивен, с замашками солдафона, и потому здравый смысл и благоразумие порой отступали на второй план. И тогда его рука хваталась за эфес шпаги и атмосфера вокруг него опасно накалялась.
— Эти ножи…
Стоя в дверях хирургической доктора Борроу, Дадли был подобен холодной метели. Зимняя стужа трещала в его сдавленном голосе.
— Пожалуйста, придите позже. — Застегнув свою кожаную сумку, доктор закинул ее на плечо. — Меня сейчас ждут больные.
— Позже вы будете гореть в аду, доктор Борроу. Куда отправляются все лгуны.
Пространство между ними заполнилось тишиной, гнетущей, словно затишье перед отсечением головы.
— Кто вы такой? — ответил Мэтью Борроу.
— Вам известно, кто я.
— Мне известно только то, что вы заявляете о себе. — Голос старика прозвучал лишь на чуточку выше тона полного безразличия. — Однако опыт подсказывает мне, что простой служащий из комиссии древностей вряд ли смог бы содержать конюха. Сдается, вы одеты намного скромнее, чем подобает человеку вашего истинного положения, и если говорить о лжецах…
Ничто не дрогнуло в его небесно-серых глазах. Он прочел настроение Дадли, однако не испугался. Быть может, даже принял его поведение за признак слабости. И, каким-то образом, дал мне надежду, ибо меньше всего на свете хотел я услышать, что он солгал про окровавленные ножи. Я надеялся, что кровавые следы на ножах имели какое-нибудь объяснение, которого никто из нас не предусмотрел. Объяснение, не связанное с Элеонорой Борроу.
Доктор снял с плеча сумку, и Дадли, потеряв терпение, ворвался в хирургическую и захлопнул за собой дверь.
— Доктор Борроу, завтра воскресенье. В понедельник ваша дочь предстанет перед судом по обвинению в колдовстве и убийстве моего слуги. Это она убила его?
— Я ее отец.
Борроу раскрыл руки — на одной два кольца темного металла, которыми пользуются для снятия судорог.
— Вы будете защищать ее перед судом? — спросил Дадли.
— Если позволят, я представлю доказательства ее доброго нрава и буду просить суд снять с нее все обвинения.
— И расскажете судье и присяжным правду об окровавленных хирургических инструментах?
Молчание.
— Так в чем же состоит правда, доктор Борроу?
Ответа вновь не последовало.
— Ради Бога, доктор Борроу, расскажите нам правду, — вмешался я. — Мы на вашей стороне. На стороне вашей дочери.
Взгляд, которым Дадли одарил меня, означал, что я поспешил с заверениями, но мне было трудно сдержать свои чувства.
— Клянусь вам, — сказал я, не сумев подавить волнение души, — что дойду до самого верха, лишь бы ее освободили.
Борроу приподнял бровь, и я глубоко вдохнул, пытаясь овладеть собой и не дать щекам раскраснеться.
— Послушайте, — сказал я. — Если посмотреть на факты беспристрастно, то кажется совершенно невероятным, чтобы женщина убила и расчленила мужчину такого роста. Причины преступления также неочевидны. Однако тот факт, что вы не делали кесарева сечения — и вообще не принимали никаких родов, — свидетельствует о том, что ваше объяснение кровавых следов на ножах…
— …свидетельствует о том, что я солгал. — Борроу опустил руки. — Да. Если бы я узнал об этом чуть раньше, придумал бы объяснение получше.
О мой Бог.
Кое-что, вероятно, являлось правдой.
То, что доктор поздно вернулся домой, сильно устал и бросил свою сумку под лестницей, где так же обычно оставляла свои инструменты и его дочь.
В ту ночь инструментами доктора, похоже, никто не пользовался. Борроу открыл дверь, чтобы показать нам место, где они хранились. Тесное помещение с узкой деревянной приставной лестницей.
— У вас не было причин доставать их оттуда, — сказал я, — до тех пор, пока на другой день…
— С какой целью? Они были чистыми. Накануне ко мне не приходил никто, кому бы потребовалась операция.
— Стало быть, кровавые следы на ножах?..
— Человек Файка вытащил сумку и передал ему, и он спросил: «Что это такое? Чья это кровь?» Он вынул нож, и я увидел, что на нем кровь, и ответил… первое, что пришло в голову. Только Файк меня все равно не слушал. Как я уже вам говорил, он нашел, что искал. И был удовлетворен.
— Как вы догадались, что окровавленные инструменты принадлежат Нел?
— Мои все еще лежат здесь. Чистые.
— Вы видели там инструменты дочери перед тем, как Файк нашел их?
