Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 102
В первую очередь он желал со мной поговорить о своем друге, коллеге и заклятом враге Киме Филби.
И вот майским вечером 1986 года у меня дома в Хемпстеде, через двадцать три года после того, как он встретился с Филби в Бейруте и выслушал его частичное признание, Николас Эллиотт открыл мне свое сердце в нашем первом, но не последнем, как потом выяснилось, разговоре. Пусть не все сердце, но какую-то часть.
И скоро стало понятно, что он хочет меня вовлечь в свой мир, чтобы я удивился вместе с ним, разделил его изумление и разочарование по поводу огромности совершенного по отношению к нему предательства, по возможности прочувствовал или хотя бы представил, какого масштаба негодование и боль его вынуждают скрывать рафинированное воспитание и хорошие манеры — не говоря уже о Специальном секретном акте.
Иногда, пока он говорил, я что-то записывал в блокноте — он не возражал. Просматривая свои записи четвертьвековой давности — только за один присест двадцать восемь страничек от руки, на выцветшей бумаге, с проржавевшей скрепкой в углу, — я испытываю приятное чувство от того, что практически нет никаких вычеркиваний.
Подумывал ли я о будущем романе на основе отношений между Филби и Эллиоттом? Вряд ли. Я уже отработал эту тему в книге «Шпион, выйди вон!». Может, о театре? Пьеса на двоих, Ник и Ким, двадцать лет взаимного расположения — осмелюсь это назвать почти любовью — и грандиозного, безжалостного предательства? Если это входило в мои тайные планы, то Эллиотт их пресек на корню. «Давайте не будем даже думать о пьесе», — написал он мне твердо в 1991-м. И с тех пор я старался об этом не думать.
Как и Филби, Эллиотт, сколько бы ни выпил, никогда не позволял себе сказать лишнее — разве что с тем же Кимом. Как и Филби, он был записным остряком, всегда на шаг впереди тебя, бесшабашный, похабный и чертовски смешной. Однако я, кажется, ни разу не усомнился в том, что все его откровения — не более чем прикрытие, самооправдания уязвленного старого шпиона.
Но если Филби придумывал свои истории, чтобы обмануть противника, то Эллиотт обманывал себя. И, как верно заметил Бен Макинтайр, со временем его рассказы стали повторяться в разных, подчас взаимоисключающих версиях, одна из которых и была поведана мне.
В своих обращенных ко мне монологах — по большей части таковыми они являлись — Эллиотт всячески демонстрировал, как он под руководством Дика Уайта пытался выудить из Филби «правду» на протяжении десяти лет до дня их прямой конфронтации в Бейруте. Но не всю правду, избави бог! Всю правду Уайт и Эллиотт боялись себе представить даже в страшном сне.
Речь шла о полуправде, такой удобоваримой версии: а именно, со слов Эллиотта, мол, во время войны, что еще как-то можно понять, Ким дал слабину в отношении нашего милого русского союзника и время от времени подбрасывал ему кое-какую информацию; если же Филби решится облегчить душу и все расскажет, мы вздохнем спокойно, а он продолжит заниматься тем, что у него лучше всего получается: играть с русскими в свою игру.
Увы, расследование Макинтайра неопровержимо доказывает, что не было никакой игры в кошки-мышки; когда подозрения начали сгущаться, закадычные друзья, вместо того чтобы столкнуться лбами, пошли дальше плечом к плечу. Сколько загульных вечеринок провели они вместе! В те дни в МИ-6 алкоголь был настолько важной частью культуры, что непьющий выглядел бы подрывником, если не хуже.
Что до утверждений, будто все эти годы он нащупывал бреши в броне своего друга… Пожалуй, Эллиотт в это верил — и, само собой, делал все, чтобы ему поверил я, — ибо в том мире, где они так долго прожили вместе, человек, не верящий в «легенду», считается с оперативной точки зрения человеком конченым.
«Обаяшка, любивший ошарашить. Я знал Филби как облупленного и, конечно, всю семью. Они были мне очень дороги. Никто не умел так возмущаться. Я его допрашивал, а он все это время налегал на скотч, так что под конец мне приходилось буквально впихивать его в такси и отправлять домой. Давал водителю пять фунтов, чтобы тот отволок его наверх. Однажды привез его на вечеринку. Он там всех очаровал и вдруг заговорил о сиськах хозяйки дома. Мол, ни у кого в конторе нет такой груди. Совершенно непристойная шутка. Нашел где обсуждать хозяйские сиськи. Но такой уж он был. Любил оконфузить. Я знал его отца. Он у меня ужинал в Бейруте, а ночью помер. Занятный тип. Все болтал про свои отношения с Ибн-Саудом. Элеанор, третья жена Филби, его обожала. Старик флиртанул с чьей-то супругой и ушел. A через несколько часов его не стало. Его последние слова были: „Господи, как скучно“».
Я заметил, что в отсутствие жены Эллиотт называл Филби исключительно по фамилии. Только при ней он становился Кимом.
«Мои допросы Филби имели предысторию. Тот, что в Бейруте, всего лишь завершающий. У нас были два источника. Один — хороший перебежчик. Второй — так сказать, образ матери. О ней мне рассказал наш психиатр. Он лечил Эйлин, вторую жену Филби. И вот он мне звонит и говорит: „Она освободила меня от клятвы Гиппократа. Нам надо поговорить“. Мы увиделись, и он мне сообщил, что Филби гомосексуалист. Да, он волочился за женщинами, и, как говорила Эйлин, которую я хорошо знал, он любил секс и был неплох в постели, но все это не важно. Он оставался гомосексуалистом, это был синдром, и психиатр, не имея никаких доказательств, был также уверен в том, что он человек с двойным дном. Работает на русских или еще что-то такое. Точно сказать не мог, но был уверен. Это он мне посоветовал искать образ матери. Так и сказал: где-то должен отыскаться образ матери. Вот ею и оказалась Соломон. [Флора Соломон познакомила Филби с Эйлин в 1939 году.] Еврейка. Она работала в „Марксе и Спенсере“, что-то там закупала. Она разозлилась на Филби из-за еврейских дел. Филби тогда работал на полковника Тига, нашего шефа разведки в Иерусалиме, а Тиг был антисемитом, вот она и завелась. Короче, она нам кое-что про него порассказала. К тому времени этим занималась Пятерка (МИ-5), я им и сообщил: отработайте образ матери, эту Соломон. Но они не послушали, бюрократы до мозга костей».
«По поводу Филби все отшучивались. Синклер и Мензис [бывшие шефы МИ-6] не желали слышать никакого компромата на него».
«И вот приходит шифровка о том, что у нас появились доказательства, тогда я посылаю ответную шифровку Уайту: я должен лететь, чтобы его разоблачить. Это слишком долго тянулось, я должен был все из него вытянуть — ради семьи. Что я чувствовал? Вообще-то я не склонен к эмоциям, но я был привязан к его женщинам и детям, и мне всегда казалось, что Филби и сам хотел бы облегчить душу, чтобы успокоиться и наслаждаться крикетом, который он так любил. Он знал все про ставки, от и до. Он был готов рассуждать о крикете до третьих петухов. Короче, Дик Уайт дал мне добро. Поезжай. Я прилетел в Бейрут, мы встретились, и я ему сказал: если ты человек умный, каковым я тебя считаю, то хотя бы ради семьи ты выложишь все как на духу, потому что игра окончена. Прижать его в суде мы бы все равно не смогли, он бы все отрицал. Между нами, сделка была проще некуда. Он должен был облегчить душу, тем более что ему самому, по-моему, этого хотелось, если он меня не обманул, но он должен был рассказать нам всё касательно нанесенного ущерба. Это было главное условие. Без купюр. О чем, например, могли спрашивать его в КГБ: „На кого из сотрудников вашей конторы, потенциально готовых работать с нами, мы можем выходить напрямую, без вас?“ Он мог назвать конкретных людей. Нам это надо было знать. И что еще он им передавал. На этом мы стояли твердо».
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 102
