…Кто бы плелся с ношей, Чтоб охать и потеть под нудной жизнью, Когда бы страх чего-то после смерти, — Безвестный край, откуда нет возврата Земным скитальцам, — волю не смущал…[1]
Сэр Генри задумался. Интересно, бывал ли тот, кто написал эти строки, там, где побывал он сам? Неужели автор, как и Грэшем, едва не пересек заповедную черту между жизнью и смертью? Кто бы ни написал это, он побывал везде, где только могут побывать люди, побывал в далеких краях, о которых другие могут только мечтать.
— Ну, как же ты не видишь?! — в отчаянии воскликнула Джейн. — Мы привыкли считать, что Бэкон, Марло, Оксфорд и прочие посылали Шекспиру свои пьесы, а он лишь слегка обрабатывал их произведения, чтобы те лучше смотрелись на сцене, после чего давал им свое имя. А вдруг все эти рукописи, которые они присылали ему, полная чушь, бездарные вирши, совершенно ни на что не годные? Что, если этот самый Шекспир наделен талантом? Что, если у него есть дар взять чью-то посредственную пьеску и превратить ее в нечто удивительное, в нечто прекрасное и возвышенное?
Грэшем сидел как громом пораженный.
— Так, может быть, все эти пьесы и впрямь обязаны гению Шекспира?..
И все тотчас встало на свои места, словно нашелся недостающий фрагмент мозаики.
— Ты хочешь сказать, что деревенский парень из Стратфорда, именем которого прикрывалась добрая половина наших аристократов и который сам не в состоянии написать ни строчки, однако способен создавать шедевры, если ему подбросить чужие мысли… Что он наделен удивительным даром языка, который и сам в себе не осознавал, пока на его стол не легли рукописи, вышедшие из-под пера других людей… Что он просто начал добавлять свое, улучшая тем самым оригинал, поначалу — небольшие куски, порой, словно вопреки самому себе, а потом, видя, что зрителям это нравится, все больше и больше, и постепенно вошел во вкус и…
— И аристократы ничего не могут с этим поделать, потому что сказать правду — значит разоблачить самих себя. Все узнают, что они написали более чем посредственные вещи. Или же эти бездари станут притворяться друг перед другом, будто они и есть настоящие авторы, ведь они явно не прочь искупаться в лучах славы…
— Боже, какая неразбериха! Честное слово, и смех и грех… и главное, как все запутано! — воскликнул Грэшем, не зная, то ли ему смеяться, то ли плакать. — Так что это за бумаги?
— Думаю, что та, на которой настоящий монолог, принадлежит самому Шекспиру. А если тебя интересует мое мнение, то убогая версия вышла из-под пера графа Оксфорда.
— Почему именно его?
— Помнишь, как ты вышел, чтобы принести вина и еды, когда мы были дома у Шекспира? Я только и делала, что расспрашивала его про пьесы, а он отделывался отговорками или молчанием. Но стоило мне спросить его о «Гамлете», потому что на тот момент это была твоя самая любимая пьеса, как он сказал, что граф Оксфорд терпеть не может ее постановку. После этого Шекспир и дальше уклонялся от любых расспросов, и это показалось мне странным, ведь он только и делал, что увиливал от ответа. Готова поспорить: строчки на второй бумаге принадлежат Оксфорду и это его собственная рука. Кстати, книжку, которая лежит на кровати, наверняка напечатал все тот же Оксфорд.
— Это почему же?
— Насколько ты помнишь, умер он в 1604 году, а до того долго хворал. Говорили, что под конец жизни Оксфорд стал странным, едва ли не помешался. Наверное, он вообразил, будто его версия — настоящая и лучшая. Вот Оксфорд и решил ее напечатать, тем более что чувствовал приближение смерти.
— Хочешь сказать, что это своего рода его завещание? — спросил Грэшем. — Но если он рассчитывал войти с этими строчками в вечность, то просто обезумел.
— Возможно, это отчасти и свело его в могилу, — задумчиво произнесла Джейн. — Книга полностью провалилась в продаже. Иначе почему, по-твоему, я приобрела ее у книготорговцев за сущие гроши? Думаю, Оксфорд рассчитывал, что его творение начнут превозносить как шедевр, но, узнав, что над ней потешаются в книжных рядах, умер от позора.
— Оксфорд умер от чумы, — поправил жену Грэшем. — В Хэкни. Или ты забыла? По этому поводу еще разразился громкий скандал. Судя по всему, он не оставил никакого завещания, и его сын забыл поставить ему надгробный памятник.
— Значит, если бы он оставил завещание, отписав все рукописи…
— Завещание пропало, — сказал Грэшем. — Наследник закопал его, потому что не хотел иметь с ним ничего общего. Просто потрясающая версия. А чтобы ее подтвердить, нам нужно найти хотя бы одну бумагу, о которой точно известно, что она написана самим Шекспиром.
* * *
Правда, нашлось кое-что получше.
Раздался стук в дверь. На пороге возник Манион и что-то швырнул к их ногам. Это оказался Шекспир — весь мокрый продрогший до костей. Одет он был в женское платье, усы и борода сбриты, однако на верхней губе уже отросла щетина, производившая странное впечатление на фоне кружевного воротника и пышной юбки.
— Вы только посмотрите, какую кралю я откопал! — гордо заявил Манион. — Решил пройтись прогуляться, а заодно поговорить с нашим человеком, который дежурит рядом с «Глобусом». Он парень зоркий, вдруг чего-нибудь углядит. И что я вижу? Откуда-то из театра выплывает вот эта самая бабешка. Ей-ей, отродясь не встречал баб с такой походкой. Вот я и решил к ней подвалить и проверить поближе — чисто из любопытства, а все остальное видите сами. Эх, знали бы вы, как он смотрелся в своем чепчике! Да не повезло, снесло ветром, когда мы ехали в лодке через реку.
— Ты, жирный, безмозглый идиот! — Такого Шекспира им еще не доводилось видеть. Выпрямившись во весь рост, он смотрел в глаза Маниону, готовый лопнуть от злости. Впервые в жизни Грэшем видел человека, которого в буквальном смысле слова трясло от гнева. — Я шел на встречу с твоим хозяином!
Даже Манион, и тот притих, видя, как разгневан человек в дурацком женском наряде. «Да, интересная фигура Уильям наш Шекспир», — подумал Грэшем. Судя по всему, драматург сдерживался всю дорогу от театра до дома на Стрэнде, однако стоило ему переступить порог, как он тотчас выплеснул все, что накопилось в его душе. Такое впечатление, будто этот человек запасает чувства, как иные запасаются на зиму провизией, чтобы потом по мере надобности извлекать ее из кладовой.
— Все кончено! — воскликнул Шекспир, поворачиваясь к Грэшему.
Его гнев явно пошел на убыль — как камень, сорвавшись с обрыва, сначала катится на полной скорости, но стоит ему достичь ровной поверхности, и он замедляет ход, останавливаясь.
— Что кончено? — не понял его Грэшем, чувствуя, как в нем самом начинает закипать гнев. Будь этот чертов лицедей либо великим артистом, либо великим мошенником — одно из двух, — сколько жизней удалось бы спасти, сколько человеческих страданий предотвратить! Так нет же. Он одновременно и великий артист, и мошенник, что только усложняет дело.
