Казалось бы, последние слова должны были графа обескуражить. Но нет, Эдельмут только улыбнулся:
— Моя дочь? Какая дочь? Ах, эта оборванка, которую ты привез из сиротского приюта? О, нет, я не чувствую в ней родной крови. Нет-нет, бесспорно, это ребенок какой-нибудь грязной нищей, оставившей своего выродка на пороге монастыря. В ней нет ни капли графского достоинства. Она, например, не брезгует сидеть за одним столом с этими сопливыми слугами — Марион и Паулем. Ха! С ней легко будет управиться, я не буду даже тратить на нее соглашательный порошок: девочке выколют глаза, вырвут язык… Хотя постой.
Граф подошел к мешочку с конфетами, лежавшему на столе.
— Мне не терпится испробовать одну из волшебных конфет. Скажем, вот эту — черную, с красными крапинками…
Шумное дыхание за спиной заставило его обернуться.
Глаза Бартоломеуса из голубых сделались черными.
— Ваше сиятельство… тронулись разумом?! — Рука управляющего недвусмысленно опустилась на рукоять меча.
Тихий квохчущий звук прорезал застоявшийся воздух подземелья: сжав губы, граф трясся в беззвучном смехе.
— Я таки напугал тебя. Ха-ха-ха… Но смотри, Бартоломеус, смотри. Шутка шуткой, а как бы сказанное не обернулось сделанным. Не искушай моего терпения. Подумай о моей просьбе… до завтра.
Пылали во тьме факелы. Плясали по стенам причудливые тени, заставляя сверкать красным глаза у крысиного чучела. Между графом Эдельмутом и его слугой пролегла будто чудовищная пропасть. С улыбкой пройдя еще круг по лаборатории, граф вдруг остановился.
— Ну, закончим теперь с гомункулюсом. — Он махнул в сторону маленькой дверки в углу. — Открой, но колбу сам не разбивай. Это сделаю я.
Зазвенела тяжелая связка. Сосредоточенно хмурясь, Бартоломеус медленно подбирал ключ. Не тот. Не тот. И снова не тот…
Еще раз пройдясь взад и вперед, граф взял со стола мешочек синего шелка. С наслаждением взвесил в руке. Сунул за пазуху.
А это что? Красивый графин — не из венецианского ли стекла? На фоне золотисто-желтого вина — сняв крышку, граф принюхался… отличный запах местного белого вина! — сложный узор. Не ящерица ли, геральдический знак самозванца-Шлавино?
Венецианское, точно венецианское.
О, да это дорогое стекло! Граф усмехнулся: еще одно наследство от Шлавино. И наполнил себе бокал до краев.
— Ну, скоро ты, Бартоломеус?
Дверка наконец отворилась. Сунув за пазуху связку ключей, Бартоломеус толкнул дверь.
Именно громкий визг отворявшейся двери и заглушил звук разбившегося бокала.
Войдя, Бартоломеус посветил факелом. Маленькая комнатка с низким потолком внушала почти священный ужас. Здесь, в темноте, в тесных склянках плавали человеческие жизни.
Одна душа… вторая… третья… Холодок пробежал по спине Бартоломеуса, когда глаза его встретились с глазами Шлавино. Гомункулюс смотрел задумчиво и испытующе.
— Святый Боже, — невольно прошептал он и, перекрестившись, отступил в угол.
От того, что он увидел дальше, кровь застыла в его жилах. Под самой колбой колдуна из темноты светились глаза.
Паука.
Огромного, ростом с теленка.
Мохнатые толстые лапы шевелились во тьме, в двух футах от бедра Бартоломеуса.
* * *
О том, как проползло чудовище через потайной ход в лабораторию, он узнал многим позже. Тогда же, в тихом ужасе уставившись на скопление мохнатых лап, копошившихся в углу, он сделал первое, что пришло в голову: ткнул в чудовище горящим факелом.
Сссс-шшш!.. — зашипело из угла. Запахло паленой шерстью. Паук дернулся, взметнулись над головой две пары паучьих лап.
Не дожидаясь, что будет дальше, Бартоломеус в два прыжка выскочил из комнаты.
Ключ еще торчал в замке.
Захлопнув дверь и навалившись на нее плечом, он пытался задвинуть засов…
Но не успел. Громко треснув, дверь ударила Бартоломеуса в лицо. В щель между дверью и косяком просунулась паучья лапа.
Вторая…
Третья…
Чтобы вытащить меч, ему пришлось отпустить дверь.
И весь паук тут же вывалился наружу.
Некоторое время он стоял на длинных ногах, покачиваясь — как будто в сомнении.
Сжав в одной руке меч, в другой факел, Бартоломеус ждал. Именно в эти, ощущавшиеся долгими, мгновения, он сделал еще одно открытие, не придавшее ему ни мужества, ни радости: графа Эдельмута в камере не было.
Ушел?.. Спрятался на лестнице за дверью?..
Размышлять на эту тему было некогда. Вдоволь покачавшись на стройных ножках, паук — тяп-тяп, тяп-тяп — решительно затяпал в его сторону.
Крупные капли пота выступили на лице Бартоломеуса, в ушах громко застучало. Уперевшись ногами в пол, он выставил вперед меч.
Но паук, не глядя, прошел мимо.
Он остановился рядом с жаровней. Остановился и уставился на пол. Туда, где меж осколков разбитого бокала неподвижно замерла зеленая ящерица.
Покачиваясь на длинных лапах, паук заинтересованно смотрел на ящерицу. Но вот — тяп-тяп… — передвинулся. И ящерица, словно очнувшись — цык-цык-цык-цык-цык… — дала отчаянного стрекача.
Погоня, развернувшаяся на глазах Бартоломеуса, напоминала деревенскую игру с кожаным мячом.
Тяп-тяп…
Цык-цык-цык-цык…
Тяп-тяп-тяп…
Цык-цык-цык-цык-цык…
Позабыв про Бартоломеуса, два чуда природы гоняли по лаборатории. Впоследствии он часто оправдывался перед самим собой, что не сразу понял, в чем дело. Что в смятенных чувствах не сразу связал осколки венецианского стекла на полу с графином вина, в котором Шлавино две недели назад растворил одну из своих конфет. «…Смеха ради я бросил в вино конфету, превращающую в ящерицу. Кто выпьет, удостоится чести стать моим геральдическим украшением. Ха-ха…»
Цык-цык-цык-цык… — старалось геральдическое украшение, улепетывая со всех лап.
Паук кинулся следом еще быстрее, обогнал, развернулся…
Цык-цык… — попыталась ящерица снова удрать.
Холод пронизал Бартоломеуса с головы до пят.
— Стой! — вскричал он, вдруг разом все уразумев. Подскочил к чудовищу и взмахнул мечом.
Но был поздно. Паук подхватил ящерицу передними лапами и ловко, как деликатес, сунул в свою разверзнутую собачью пасть.
Хрррысть!.. Хрррысть!.. — хрустнули хрупкие косточки бедного графа Эдельмута. Ящерица исчезла в пасти у чудовища.
Собачья голова еще жевала, а одна из восьми паучьих лап уже отлетела в сторону.
Вторая!..
Третья!..
Все, что мог сделать Бартоломеус, коривший себя за промедление, это рубить в отчаянии и без остановки. Рубить, не обращая внимания на черные паучьи лапы, сдиравшие с него одежду вместе с кожей, царапавшие его по лицу, пытавшиеся вырвать у него из рук меч.
