«…На бумаге писать тут нечего. Разве что в трех экземплярах и третий – сразу в российское МВД. Да и корректировать тоже. Как именно вы выполните мой заказ – дело ваше. Задание вы поняли, я ваши условия – тоже. Плачу восемьдесят штук, сорок – завтра, остальное – после решения вопроса. Фото Скляра у вас есть. Адрес дачи я вам завтра отправлю. Поручение должно быть выполнено в течение месяца. Связь буду…»
На этих словах видеозапись прервалась.
– Вы узнаете себя? Это ваш голос?
– Возражаю, офицер, – вмешалась адвокат. – Запись явно смонтирована. Нет ни начала, ни конца.
– Вы правы, нет ни начала, ни конца. Нет видеоизображения собеседника мистера Хитроу… простите, Чернявина… Вероятно, именно собеседник и делал эту видеозапись. Ваше возражение отражено в протоколе. Но запись не подвергалась монтажу, она просто обрезана. Разумеется, мы направим ее на официальную экспертизу, и вы будете ознакомлены с результатом. Мистер Чернявин, так вы узнаете себя на записи?
– Это не я, не я это! У вас там и не видно ничего. Мужик какой-то. Может, и похож на меня. Но это не я.
– Экспертиза это установит. После этой встречи вы переводили кому-нибуль деньги из Лондона?
– Не было никакой встречи. И из Лондона я никому ничего не переводил. У меня и счета тут нет.
– А из других мест? С компании на Кипре?
– Я не помню.
– Вы отправляли какие-либо письма во время приезда в Лондон весной прошлого года?
– Нет, не помню.
– Это ваш почерк? – полицейский положил перед Чернявиным и адвокатом конверт. На нем от руки был написан адрес почтового ящика и почтовый индекс. Полицейский достал из конверта бумажку. На ней Чернявин записал адрес дачи Скляра.
– Я не знаю, что это.
– Это конверт и записка. Надписи на них сделаны вами? Это ваш почерк?
– Похож на мой, но я не уверен.
– Вот вам бумага. Пишите то, что я буду диктовать. «The rain in Spain stays mainly in the plain».
– Я не умею писать по-английски. И вообще я не знаю, правильно ли переводит ваш переводчик! Я требую вызвать российского консула.
– У вас будет возможность встретиться с российским консулом, я еще раз вам повторяю. Когда – это зависит не от меня. Переводчик должен переводить правильно. Он дал присягу, что в состоянии правильно переводить. Вам показать? Вот.
– Я не понимаю, что тут написано.
– Тут написано, что переводчик в состоянии делать перевод этого интервью.
– А откуда мне должно быть это понятно?
– Придется поверить мне. Главное, что это понятно вашему адвокату и будет понятно судье. У вас есть еще вопросы о переводчике? Нет? Вы только что заявили, что не умеете писать по-английски. Как же вы записали эти названия и имена? Название банка и имя получателя.
– Так это не я писал. Почерк похож, но и только.
– Хорошо. А по-русски вы умеете писать?
Полицейский порылся в своих бумагах.
– Не знаю, что тут написано, но по-русски, – он протянул Чернявину листок бумаги. – Перепишите, пожалуйста.
Чернявин взглянул на листок. На нем от руки было переписано из букваря «Мама мыла раму. Мама мыла Машу. На столе стоит тарелка картошки и стакан молока».
– Переписали? – спросил Холл. – Теперь перепишите содержание записки из конверта. Просто перепишите. Понимать не обязательно.
Вечером того же воскресного дня Чернявина перевели в тюрьму. На следующий день к нему пришел заместитель консула. Сказал, что о его аресте по подозрению в убийстве Скляра написали все газеты. И в Лондоне, и в Москве. Даже по BBC крутили в новостях. Чернявин попросил консульского мужика связаться с Зайцем, передать, что тот должен найти ему английского адвоката. Консульский сказал, что передаст, но что адвокат Чернявину вряд ли нужен: российская сторона уже готовит запрос на его экстрадицию.
На другой день на допросе Чернявин заявил, что россиянин, совершивший правонарушение на территории иностранного государства, подлежит передаче правоохранительным органам Российской Федерации по их запросу в соответствии с заключенными международными договорами. Бенджамин Холл ответил, что если из России придет какой-нибудь запрос, с ним будет разбираться Служба королевских прокуроров. А он пока будет разбираться с Чернявиным. Хотя у того есть право ничего не говорить.
Суд состоялся через полгода. Рекордно быстрые сроки, по меркам Англии, как сказал адвокат, которого Чернявину нашел Заяц. Он же организовал и запрос Генпрокуратуры об экстрадиции, но суки англичане на запрос положили большой с прицепом. В судебном заседании Чернявин продолжал отрицать свою вину. Разговор на видеозаписи – это они просто спьяну дурачились с мужиком, с которым в баре же и познакомились. Сорок тысяч он переводил, да. Этот перевод никакого отношения к делу не имел. Нет, он забыл, кому и за что переводил эти деньги. Признает, что вспомнил про эту компанию со счетом в Австрии, только когда ознакомился с материалами дела. Полностью подтверждает показания получателя, которые получатель дал австрийской полиции о том, что ни получатель, ни Чернявин друг с другом не знакомы. Он видел, что это покоробило присяжных, но они с адвокатом решили, что терять им нечего. Лишь бы не пожизненное.
Чернявину дали двадцать пять лет. Приговор вступил в силу через месяц, и его перевели из лондонской тюрьмы в тюрьму города Лидс, в Западном Йоркшире.
Глава 37. Свадьба по-итальянски
– Ты чемодан укладываешь? Только же приехали! Что случилось? – Катюня вошла в номер, наплававшись в бассейне, и, не дождавшись ответа мужа, стала набирать room service.
– Холод собачий. Я подумал, что виски ты не любишь, а Гебриды – это практически Заполярье. Ну их к лешему. Тебе разве не осточертела жизнь на колесах? Может, в Лондон прокатимся и – назад, в Москву?
– Тосты поджарьте до светлой корочки, поняли? А молоко обезжиренное… – Катюня повесила трубку. – Ты вдруг обо мне подумал? Что произошло?
Снова не дожидаясь ответа, Катюня прошла в ванную, принялась сушить волосы. Разговаривать при включенном фене было невозможно, и Александров продолжал кидать вещи в чемодан, лихорадочно пытаясь придумать, как объяснить жене, что им, точнее, ему, срочно нужно в Лондон. Ему надо увидеть Машу… Он не думал о Лиде, только о Маше. Искал причину, которая помогла бы убедить Катюню полететь в Лондон, и не находил.
– А впрочем, – Катюня вышла из ванной. – Мне действительно надоело колесить. По дому соскучилась, Сережка без присмотра. Могу себе представить, что там творится.
И они вернулись домой.
В Москве Александров закрутился, решал Сережины вопросы, приводил в порядок собственные финансы, до которых руки никогда не доходили. Сережке пришло письмо из Лос-Анджелеса – его приняли в университет. Хоть что-то сам сделал. Правда, тут же ушел в загул, и Катюня снова заискрила. Александров то вспоминал о Маше, то снова забывал. Почему она даже не позвонила? И Лида тоже. Хотя понятно… деньги-то теперь им не нужны.
