За несколько минут собрался в голове групповой портрет: чиновник Сергеев с упреком в очах, Варвара Васильевна с занесенной над головой фарфоровой тарелкой, его сиятельство за столом, где бумаг — стопка на полтора аршина, Давид Иероним в своем рабочем фартуке и с непокорной клизмой в руках, невозмутимый Паррот, впрягшийся в эту телегу без единого слова, вот уж чего от него Маликульмульк не ожидал…
Прав был Гриндель, в этом человеке жила поразительная сила противостояния тому, что он считал дурным. Она выражалась, оказывается, не только в презрительных взглядах. Маликульмульк раньше знал, что такие люди в природе есть, только не надеялся на личное знакомство.
Он встал, потянулся, повертел головой — где бы тут перехватить хоть с полфунта печенья. И тут услышал шаги. В аптеку вошел Давид Иероним.
— Пора открывать, — сказал он. — Кажется, беда миновала. Он приходил в себя, отвечал на вопросы, потом опять терял сознание.
— Он сказал, кто его отравил?
— Да. Это Иоганн Мей. Он еще кое-что сказал. Девушка умерла, когда стемнело. Они оба лежали и не могли пошевелиться, но он слышал ее стоны. Похоже, вы совсем ненамного опоздали…
— Проклятый Терентий! — в отчаянии воскликнул Маликульмульк. — Проще выучить всю вашу химию и всю Парротову физику, чем понять это нелепое создание! Мей?!
— Да. Вот такой неожиданный поворот.
— А что за яд? Тот ли самый, которым отравили фон Бохума?
— Думаю, тот самый.
— Значит, графиня невиновна?
— Знаете, милый друг, Георг Фридрих выразился так: если эта женщина невиновна в смерти фон Бохума, Дивова и той отравленной служанки, то она наверняка виновна в чем-то другом. Не надо видеть в ней обиженного ангела. Так он сказал.
— Но он ни разу даже не видел ее, даже не говорил с ней! — Маликульмульк разволновался, и не одна лишь странная несправедливость Паррота была тому виной.
На обломках обвинений, предъявляемых графине, которые, сложившись вместе, образовали очень неприятный судебный вердикт, он стал возводить новое здание. И первое, что потребовалось почему-то, — обелить ее в истории с портретом. Если она сказала правду и миниатюра действительно портрет графа де Гаше, то человек, который вчера был загнан в могилу, — самозванец!
— А где граф де Гаше? — спросил Маликульмульк.
— Граф на чердаке, где мешки и ящики с травами. Там у нас хранятся «сонные подушки», мы их делаем впрок. Если их держать внизу, то все мы, чего доброго, уснем среди дня, — Давид Иероним улыбнулся.
— Что за подушки?
— Маленькие, полотняные, внутри — шишки хмеля, валериана, розовые лепестки, лаванда, розмарин, базилик — есть на всякий вкус. Их кладут в постель рядом с обычной подушкой, это прекрасное средство от бессонницы. И хороший товар, постоянно есть спрос. Так что граф на этих подушках, да еще укрывшись старым плащом герра Струве, спит сном праведника.
— А что говорит о графе Георг Фридрих?
— Говорит — странное смирение для столь светской особы.
— Сейчас придет герр Струве, — сказал Гриндель. — Надо навести порядок.
Он поставил кресло чуть дальше от прилавка, смахнул на пол какую-то крошку, прошел вдоль полок, поправляя ящики и фаянсовые банки. Маликульмульк отправился наверх.
Паррот сидел у постели фон Гомберга и читал.
— Давид Иероним боится, что он не выживет, — сказал физик. — У него сильно повреждены все внутренности, тут нужен не аптекарь, а врач. Его стоило бы перевезти в лазарет, но тогда в полиции станет известно про отравление, а кстати ли это — не знаю.
— Он спит? — спросил Маликульмульк.
— Он иногда приходит в себя. Этим надо пользоваться, чтобы напоить его микстурой, — Паррот показал на стаканы, стоящие плотным строем на табурете у постели.
И тут вошел Гриндель.
— Ступай спать, Георг Фридрих, — сказал он. — Я все объяснил герру Струве, он недоволен, но не зол… Ступай в гостиницу, герр Струве сказал, что прикажет с ним сидеть Гарлибу Вольфгангу или Теодору Паулю.
Паррот задумался.
— Это, пожалуй, верно — им полезно знать, что такое уход за тяжелобольным.
— Вот когда бы искусственная кровь пригодилась, — с тоской сказал Давид Иероним. — Отравленную бы выпустили, доброкачественную влили… А теперь…
— Вы даете ему ипекакуану? — спросил Маликульмульк, вспомнив звучное слово и невольно — голос, которые его произнес.
— Даю, разумеется, чтобы убрать мучающую его тошноту и очистить желудок. У нас есть хороший сироп.
Маликульмульк уставился на неподвижное, изумительно красивое лицо фон Гомберга. Как раз к таким лицам применимо определение «точеное», невольно возникает желание провести пальцем по этим изысканным линиям, желание странное для мужчины, глядящего на другого мужчину, но обыкновенное для человека, созерцающего прекрасную статую. Да, вид у побледневшего лица и впрямь какой-то мраморный.
И опять Маликульмульк задумался: да что же привязало этого Аполлона к Мартышке? Платила она ему, что ли, за ласки? Или и у него помахала перед носом сияющим стразом на золотой цепочке?
В узкую комнатку вошел граф де Гаше — немного взъерошенный, но блистающий аристократической выправкой и умением расположить в пространстве ухоженные руки.
— Он жив, господа? — спросил граф.
— Жив и даже ненадолго приходит в чувство, — ответил Давид Иероним по-французски.
— Не назвал ли он имени убийцы?
— Назвал, — ответил вместо Гринделя Паррот. — И я боюсь, что это были его последние слова. Надежды мало.
— Какая жалость. Он ведь совсем еще дитя. Не более двадцати трех лет… — граф горестно покачал головой.
— Мы безмерно благодарны вам, — произнес Паррот, вставая, — но сейчас вы уж ничем не можете помочь. Поезжайте к себе, отдохните. Мы еще встретимся, господин граф.
— Если бы я был уверен, что он католик, то заказал бы молебен об исцелении.
— Вряд ли он католик, — заметил Маликульмульк. — Мне вообще кажется, что он русский…
— В самом деле, помолитесь за него, господин граф, — сказал Паррот. — Мы не так крепки в вере, как вы, аристократы, изучение наук сбивает нас с пути истинного.
При этом физик пристально смотрел графу в глаза, и Маликульмульку показалось, что этот взгляд имеет физическую силу, иначе отчего бы граф отступил на шаг назад?
— Хорошо, господа. Господин Крылов знает, где меня искать. Честь имею откланяться.
С тем он вышел.
— Что вы имеете против него, Георг Фридрих? — обеспокоенно спросил Гриндель.
— Пока — ничего. Но, по-моему, он не обрадовался, узнав, что фон Гомберг жив. Разве это не уважительная причина?
