— Что ты говоришь! — воскликнул Франциск I.
— Правду, государь.
— А меня не уведомили! Дофин-то небось уже получил новость!
Король прошелся по кабинету. Лицо его горело гневом — им овладел один из тех приступов, от которых трепетал Лувр, Париж, а подчас и вся Франция.
— Посмотрим, посмотрим, король ли я еще! — кричал он. — Сансак, отправляйся в Париж вместе с Ла Шатеньере и д’Эссе. Я доверяю только вам троим. Назначаю тебя великим прево, слышишь!
Сансак поклонился без всякой радости. Для этого кавалера жизнь кончилась в тот момент, когда он перестал быть «красавцем Сансаком».
— Даю тебе все полномочия, — говорил король, один за другим сочиняя и подписывая документы. — Служба великого прево подчиняется тебе. Великого канцлера и мажордома Лувра посадишь в Бастилию. Еще посмотрим… поезжай немедленно… Монтгомери!
Капитан гвардии явился.
— Монтгомери, — прохрипел король, — немедленно отправляйтесь в покои дофина и госпожи Дианы…
— Государь! — хотел вмешаться Сансак.
— Молчать! Арестуйте моего сына, Монтгомери. Госпожу Диану тоже арестуйте. Ступайте и посмотрите, здесь ли Ла Шатеньере и д’Эссе.
— Государь, — ответил Монтгомери, который уже вошел несколько бледный, — я как раз направлялся к Вашему Величеству, чтобы сказать… чтобы уведомить…
— Что сказать? Говорите же сударь!
— Государь, в парке на лужайке, в ста шагах от пруда, нашли мертвое тело господина д’Эссе. Грудь пронзена насквозь…
— Какой негодяй это сделал?! — взревел Сансак. — Простите, государь…
— Неизвестно! — ответил Монтгомери.
Тут в передней послышался сильный шум и в кабинет ворвался камердинер Бассиньяк с криком:
— Государь! Какая ужасная весть для Вашего Величества! Господин де Ла Шатеньере умер!
— Умер… — еле слышно выговорил король.
— Умер! — разом воскликнули Сансак и Монтгомери, приходя в ужас.
— Убит! — произнес Бассиньяк. — Сейчас труп несчастного дворянина принесли во дворец. Те, кто принес, говорят: они подобрали тело на одной глухой улочке под названием Дровяная.
Монтгомери содрогнулся, побледнел и прошептал себе под нос:
— Голову даю на отсечение, что убийцу зовут Трибуле!
— Хорошо, Бассиньяк, оставь нас! — сказал король.
Камердинер вышел.
Монтгомери ждал, чувствуя, что эта весть может переменить мысли короля. Тот и вправду был как громом поражен.
— Монтгомери, — выговорил он с усилием, — то, что я вам приказывал…
— Исполнять, государь?
— Нет! Будем считать, что я ничего не говорил. И чтобы никто не знал!
— О, Вашему Величеству прекрасно известно…
— Да, вы человек верный… Ступайте, Монтгомери.
Монтгомери вышел. Идя передней, он думал: «Надо ли мне сообщить дофину… который скоро станет королем?»
Франциск I, оставшись наедине с Сансаком, встал и опять начал разгуливать по кабинету, но теперь медленно и печально. Придворный увидел, как обессилел король, какая страшная перемена произошла в нем с тех пор, как он оставил Париж…
— Мне идти, государь? — спросил он.
— Нет, оставайся, — сказал король чуть ли не с мольбой. — Кроме тебя, мне здесь не на кого положиться!
И страшнее всего показалась Франциску реакция Сансака. Прежде в таких обстоятельствах он бы посоветовал королю рубить и вязать. Теперь он молчал…
«Да, — подумал Франциск I с глубокой скорбью, — верно, я и впрямь осужден!»
* * *
Столько дурных вестей разом: безумие графа де Монклара, убийство д’Эссе и Ла Шатеньере — нанесли Франциску I страшный удар.
И в этой душе, изъеденной эгоизмом, как изъедено неизлечимым недугом было тело его, не было искреннего сожаления о верном слуге, каким был великий прево, о славных товарищах в весельях и в опасностях, какими были Ла Шатеньере и д’Эссе. Король плакал только о себе самом.
Потом, как часто бывает с неустойчивыми натурами, горе его приняло другое обличье. Образы его друзей расплылись в уме, потом исчезли и сменились образом Жилет. Через несколько часов после вести о катастрофе король уже думал только о том, чтобы ею овладеть.
Но думал он об этом уже не с сомнениями, как прежде, а с яростью. Он мечтал о чудовищной смерти. С нервическим содроганием, он воображал, как его труп сжимает в ледяных объятьях завоеванную девушку…
В любовном бреду Франциска I Жизнь и Смерть тесно переплелись в одном образе, огненными чертами рисуя в его воспаленном воображении диковинную картину пляски смерти.
Потом перед его взором проплыла Прекрасная фероньерка: зовущая, смертоносная, ее нагое тело было восхитительно прекрасным, но на лице скалил зубы трухлявый череп…
И он снова и снова возвращался к фантастическому порождению своего бреда:
Вот он умирает… умирает от любви… от сладострастия…
И мертвое тело в нерасторжимых объятьях сжимает тело Жилет, трепещущее жизнью и ужасом.
* * *
В час ужина король объявил, что есть не будет. Отходя ко сну, он отослал Бассиньяка. Тот обеспокоенно уселся в передней и стал ждать…
Много часов подряд король отыскивал, придумывал, переживал ряд гнусных картин, чаровавших и убивавших его. Это была агония сладострастия.
Потом голову пронзила стреляющая боль, и тут же судорожной болью скорчились внутренности.
Уже давно пробило полночь, а король все молча мучился.
Вдруг боль в животе утихла, но тотчас же Франциску показалось, что огненные иголки впиваются ему в глаза. Он сомкнул веки, но ему не полегчало…
Тут ужас смерти предстал перед ним явственно, как будто она стояла рядом. Он хотел встать, чтобы избавиться от призраков воображения, сделал два шага и с душераздирающим криком тяжко рухнул…
Было три часа ночи.
— Король в опасности… Король при смерти!
В замке туда и сюда носились огни, осветились все окна, и люди передавали друг другу эти слова. Жители замка разом проснулись и ждали, чем кончится кризис.
Лишь покои Франциска I были пусты.
Только Бассиньяк и Сансак, за которым бросился камердинер, вошли в королевский кабинет. Они отнесли государя на постель, раздели, и Бассиньяк стремглав бросился за придворным хирургом. Хирурга тщетно искали повсюду и наконец нашли в покоях дофина Генриха. Там собралась большая толпа.
Монтгомери стоял в первых рядах придворных, бросившихся приветствовать восходящее солнце, и тихонько рассказывал дофину что-то, видимо, чрезвычайно интересное: Генрих слушал с великим вниманием.
