– Посуду-то мне не бей. Тут тебе не владыческие закрома.
– Ублюдок, – выдохнул Луш. – Какая мразь! Ненавижу тебя.
Шеф-инквизитор безразлично пожал плечами. Наверно, по долгу службы ему приходилось слушать и не такие речи.
– Я-то тут при чем? Ты сам указ подписал. Мог бы и помиловать. Сам свою зазнобу не пожалел, почему я должен?
Луш охнул и схватился за голову. Ведь и правда подписал и не прочитал, что подписывает, – у него в тот момент ум за разум заходил.
– Тварь, – простонал государь. – Тварь такая…
– А не надо ворожить, – с какой-то веселой беззаботностью произнес Торн и бросил тряпку для обмывания в ковшик с водой. – Не надо жир с мертвецов по кладбищам срезать. Не надо клей из костей варить. Живи порядочно, веруй в Заступника и не греши – и кто тебя тронет?
– Да ты что несешь! – взревел Луш и вскочил, но внезапно сердце кольнуло тупой иглой боли, и он рухнул обратно на табурет. – Какой жир? Какой клей? Ты же с ней просто счеты свел! И ни за что, не было у нас ничего!
Торн с отсутствующим взглядом пожал плечами и принялся осторожно обмывать девичье тело. Розовые ручейки воды закапали со стола, стекая с изувеченного тела Софьи; Луш кусал губы, искренне стараясь не смотреть, но не имея сил отвести взгляд. Покойница словно притягивала его: он то опускал голову, то смотрел снова.
– Мне, наверно, надо было вас из кровати вытащить, – с той же отстраненностью сказал шеф-инквизитор. – Ну да ладно, ерунда все это. Ты со своей бабой порядок навел, я со своей. Каждый в меру понимания и разумения. В конце концов, это моя работа – ересь давить и ведьм со свету сживать.
Луш провел ладонями по щекам, вытирая слезы. Окровавленная кукла лежала на столе и не имела никакого отношения к Софье. И самой Софьи здесь больше не было. Луш потерял ее навсегда.
Это осознание потери было настолько тяжелым, что Луш сжал зубы и глухо взвыл, словно смертельно раненное животное. Торн посмотрел на него без сочувствия, но спокойно, и произнес:
– Давай вон еще микстурки накапай. Так оно вернее будет. Поверь специалисту.
Какая, к Змеедушцу, микстурка, устало подумал Луш и нашел в себе силы подняться с табурета. Подойдя к столу, он взглянул в мертвое дорогое лицо и на мгновение ощутил, как что-то умирает в нем самом – воспоминание об их первой встрече в театре, сумерки в оранжерее, осенний парк… Листва срывалась с деревьев, далекий оркестр играл увертюру, занавес взмывал вверх, и Софья уходила, становясь прошлым из близкого и родного настоящего. Луш закусил губу, чтобы не расплакаться снова, и внезапно вспомнил покойную девчонку-фаворитку Торна, которая точно так же кусала губы, чтобы не кричать, когда ее насиловали и били.
– Отомстил, значит, – хрипло сказал Луш. – Отомстил.
Торн вопросительно поднял бровь и принялся неторопливо смывать кровь с бедер девушки.
– Ты о чем?
– О девке твоей, – процедил Луш. – Инквизиторша переодетая.
Торн равнодушно посмотрел на государя и вернулся к прерванному занятию. Его лицо осталось непробиваемо спокойным.
– У меня таких девок, знаешь ли… В очереди стоят. За всех мстить – мстилка отвалится.
– Отомстил, – повторил Луш. – Доволен, наверно.
– Не знаю, – ответил Торн. – Не надо было тебе на чужой каравай рот разевать. Я про Софью, не про старое.
Луш протянул руку и дотронулся до бедра Софьи. Кровь застыла там отвратительной, еще теплой пленкой – и Луш как-то вдруг понял, откуда она там взялась.
– Ты ее своим псам цепным на откуп отдал? – с горечью произнес он, уже зная, какой последует ответ.
Торн усмехнулся и отжал тряпку в ковшике. Вода там давно обрела тошнотворный красный цвет.
– А что такое? Палач тоже человек, у него потребности. А мне не жалко.
– Урод, – выдохнул Луш.
Софья так и будет лежать здесь и смотреть в никуда пустыми глазами – так могла бы смотреть мертвая русалка, вытащенная на берег. И спасти ее теперь не было ни сил, ни возможности – памятуя о парализованной одним касанием руке, Луш сейчас не мог даже ударить проклятого инквизитора. Ему оставалось только отвернуться и слепо двинуться вперед, к двери.
Он так и сделал.
Глава 17
Аптекарь Змеедушца
«Семь десятков обвиненных» в ереси и ведовстве были замучены в подвалах инквизиции в течение суток. Грубо сколоченные деревянные гробы с их изуродованными телами, накрытые желтыми тряпками позора, на следующий день проволокли по городу в назидание всем прочим, кому захочется продавать душу и тело Змеедушцу. Горожане испуганно смотрели на процессию из окон и выходили к дороге, обводя лица кругом. Торжественное и мрачное зрелище пугало и завораживало – сразу было ясно, что новый шеф-инквизитор шутить не собирается и станет давить зло со всем фанатизмом истинной веры.
На площади перед кафедральным собором гробы свалили в кучу и подожгли. Толстый столб черного жирного дыма поднялся к небу, и вороны, что испокон веков гнездились на деревьях возле собора, с тревожными криками взлетели в облака. Казалось, что зрители – а посмотреть на сожжение собралась едва ли не треть столицы – присутствовали на церемонии какого-то архаичного жертвоприношения, пугающего в своей мрачной торжественности. Огромный костер внушал собравшимся невероятный трепет – странную смесь восторга и ужаса, вместе с непонятным томительным желанием броситься в пламя и сгореть во имя Заступника и во славу его.
Шани, застывший на ступенях собора, смотрел на костер с усталым равнодушием, опираясь на высокий инквизиторский жезл. Жирный пепел взлетал в бледно-голубое осеннее небо, от горящих гробов тянуло душным жаром, Шани смотрел и думал, что церемония сожжения похожа на какой-то тайный символ, который он не может разгадать. Впрочем, ему стало легче. Намного легче. Глядя на гудящее пламя, он чувствовал, что боль, стиснувшая грудь после смерти Хельги, начинает его отпускать. Не сразу, конечно, она разжимала когти постепенно, но все же разжимала.
Горожане испуганно кланялись на расшитые золотом торжественные хоругви, которые вынесли из собора. Некоторые стояли на коленях, с восторгом глядя на горящие гробы и радуясь тому, что проклятых ведьм поубавилось, а новые, которые наверняка есть в толпе, не скоро отважатся вернуться к ведовству. Шани смотрел на них без улыбки, хотя на самом деле ему было смешно: как же мало надо, чтобы внушить толпе ужас и трепет, – всего-то пару десятков деревянных ящиков, набитых пропитанной маслом ветошью, желтые тряпки позора и факелы – и вот люди дрожат от страха и чувствуют подлинный благоговейный трепет.
Пусть их. Хлеба он им, разумеется, не даст, а вот зрелищ не жалко.
Вчера, когда рыдающий Луш бегом покинул допросную, Шани вызвал Коваша и сдавленным голосом приказал готовить трумну. Заплечных дел мастер мельком взглянул в сторону покойницы на столе, нахмурился и произнес:
