– Как мое второе имя? – спросил Тинкл.
– Спенсер. Алан Спенсер Тинкл, сорок восьмой президент Соединенных Штатов Америки, страны, которую мы с удовольствием губим.
– Ты решительно пьян, – констатировал Тинкл, – но, по-моему, не отключился.
– Принимаю за комплимент. Ну, пока. Увидимся в будущей жизни или завтра – что раньше настанет.
Мы расстались без рукопожатия в связи с гипергидрозом Тинкла.
Я спустился по лестнице на второй этаж, чувствуя себя несмотря на то, что сказал Тинклу, слезливо-сентиментальным и склонным к самоубийству. Я много чего делал в своей жизни, но никогда еще не вламывался в чужой дом, чтобы украсть скульптурное изображение человеческой головы.
К себе не стал заходить. Если Дживс не спит, не сумею утаить от него тайну такого масштаба, а мне страшно не хочется видеть на его лице разочарование при известии, что я иду на преступление.
Поэтому из комнаты Тинкла я направился к комнате Авы. В коридоре никого не было. Я легонько стукнул в дверь. Она меня впустила.
– Отправляюсь убить их во сне, – сказал я.
– В стельку пьяный, – сказала она.
– Пару часов назад тоже был в стельку пьяный, – сказал я.
– Тогда ты этого не показывал, – сказала она.
– Извини. Позабыл показать, – сказал я.
– Сегодня лучше не ходи, – сказала она.
– Если сегодня не сделать, кураж пропадет, – сказал я.
– Ты все на хрен испортишь, – сказала она.
– И без того сплошная хреновина, – сказал я.
– Ну и хрен с тобой.
– Я надеялся на другое напутственное слово, – сказал я. – Пьяный я это сделаю лучше, чем трезвый. Трезвый я превращаюсь в цыпленка. Хорошо это знаю.
– Ладно, только верни мне скульптуру, – сказала она.
– Нельзя ли получить поцелуй на счастье? – сказал я.
Лицо ее вроде смягчилось. Пришел конец нашему диалогу: «я сказал», «она сказала». Мы оба заткнулись. Она ласково поцеловала меня. Я прижал ее к себе. Приятно было держать ее в объятиях.
Я вышел из особняка, направился к «капрису». Вытащил из бардачка фонарик, думая, что хороший вор обязательно пользуется фонариком.
Пошел по тихой темной территории. Дивный звездный и лунный свет просачивался сквозь крышу, образованную колоннадой деревьев; небо прояснилось. Я шел через обширную колонию, как сквозь подстриженный и прореженный лес; света вполне хватало. Включил фонарик только на участке доктора Хиббена. Боялся, как бы луч света не привлек внимание, если кто-то вдруг глянет в окно из какой-нибудь пограничной постройки, где жили несколько колонистов.
Сердце колотилось, но я крался дальше. Задержался у бассейна, сел в индийской позе у игристой черной воды. Окунул руку, смочил лоб холодной водой. Я чувствовал покорность судьбе, но решил помолиться и мысленно сказал: «Боже, помоги мне, пожалуйста. Пожалуйста, помоги не попасть в беду».
Так и сидел какое-то время. Смотря кино, я убедился, что профессиональные преступники очень дисциплинированны, действуют строго по расписанию, поэтому одержимо старался быть пунктуальным, а на моих часах, на долю секунды освещенных фонариком, еще не было двух. Конечно, придерживаться расписания жизненно важно при ограблении банка или музея, но это не имеет такого значения для проникновения в дом через незапертую дверь, просто романтизация действий помогала мне их совершать. Теперь я пожалел о сбритых усах. Они придавали мне храбрость, подталкивали к бесшабашности. Впрочем, при желании продолжить новую воровскую карьеру их всегда можно опять отрастить. Вот чем хороши усы. Если их опрометчиво сбреешь, легко завести другие точно такие же.
Итак, в 1:57 я скрытно направился к дому доктора Хиббена. От бассейна к нему средь деревьев вела короткая тропинка. Перед домом тянулась широкая лента газона, позади дома стоял густой лес.
Над парадным горел свет. Собственно, я не слишком внимательно разглядел дом Хиббена вечером в пятницу, пребывая в затмении, а теперь видел, что это красивая вместительная двухэтажная современная постройка.
Не от выпивки, а от нервного напряжения меня чуть не стошнило, пока я тихо подходил к парадному. Чтоб просто устоять, пришлось подгонять себя и уговаривать. Первая створка с планками жалюзи открылась со скрипом, который разбудил бы любого живого и мертвого. Я обождал. Никакой реакции на скрип. Нажал на ручку цельной внутренней створки. Закрыто! Ава ошиблась. Проклятые Хиббены запирают дверь на ключ. Я медленно закрыл жалюзи, отошел от дома и скрылся в тени.
Уходить? Вернуться к Аве, признаться в провале?
Я целиком направил свой мощный интеллект на осмысление ситуации. И остался ни с чем.
Но тут заметил открытое окно как раз там, где должна быть гостиная, согласно моим смутным воспоминаниям о вечере пятницы. Достаточно большое окно, чтоб пролезть. Я подошел, остановился в кустах под ним. Жалюзи были спущены, но не заблокированы. Я положил фонарик в карман, сумел просунуть снизу пальцы, поднять конструкцию на роликах, после чего она щелчком встала на место. Я сунул в окно голову, видя прямо под ним столик, на котором стояла ваза с цветами, лампа и пепельница. Столик узенький, через него удастся перешагнуть, когда я переброшу ногу через подоконник, находившийся приблизительно в четырех с половиной футах от земли.
Я сдвинул цветочную вазу на один край столика, а лампу на другой. В комнате было темно, поэтому воспользовался фонариком, мельком посветив вокруг. Прямо напротив располагался камин, на котором стоял бронзовый бюст Авы, сверкнувший на свету золотом. Я выключил фонарик, положил на стол. Перекинул через подоконник ногу, миновав столик, но движение оказалось резковатым, в дело вступили некие кинетические силы, я не совсем владел своим телом, поэтому, судорожно стараясь просунуть следом за ногой голову и торс, ударился сломанным носом об оконную раму, недостаточно пригнув голову. Невольно громко вскрикнул от боли, забросил в комнату другую ногу, которая попала в стол. Лампа рухнула с дьявольским грохотом падающей к своей смерти ракеты, фонарик покатился по полу, навсегда для меня потерянный, но ваза устояла на месте.
В комнате воцарилась глухая тьма, я на мгновение обезумел. Видно, какой-то осколок кости в носу, расщепившейся при ударе о подоконник, вонзился в лобную долю мозга. Я метнулся в темноте к камину, разбив голень о кофейный столик, которого на вечеринке, по-моему, не было. Шум поднялся такой же, как прежде, но в моей голове в тот момент играл марширующий оркестр военной академии сухопутных войск Вест-Пойнт, поэтому я не особенно отреагировал. Потом гол забили морские пехотинцы, и толпы в Аннаполисе[91]завопили.
Добравшись до камина, я схватил голову, которая весила тонну, – как минимум двадцать пять фунтов, руки-ноги дрожали, – вернулся к окну, попытался забросить ногу, разбил вазу. Потом все-таки забросил ногу, и тут комната целиком осветилась. В ней стоял доктор Хиббен в длинных белых гигантских трусах, но без рубашки. Его торс напоминал медицинский учебник по венерическим заболеваниям. Он рявкнул:
