Как пеною мутною берег накрыло.
И с каждого камня — жующее рыло.
И берег пустынный, и волны шальные.
И чтоб над цветком постоять в одиночку.
В холодную ночку, в осеннюю ночку.
Гора, и деревья, и Черное море.
Простая горнолыжная любовь
Простая горнолыжная любовь,
Портяночный лоскут из гобелена:
Измены нет, есть только пересмена
Да красное вино «Медвежья кровь».
Простая горнолыжная любовь
Оправлена в путевочную раму,
Наряжена в чувствительную драму,
Отравлена вином «Медвежья кровь».
Но есть в ней все же что-то: есть и боль,
Руки прикосновенье есть, разлука,
Возникновенье имени и звука,
У нежных губ слезы прощальной соль.
Что мне с того, что вечен будет мир,
Раз только миг мое существованье
Перед лицом ледового молчанья?
Что мне с того, что ваш продлится пир?
Что мне с того, что ты со мной нежна
Точь так, как ты была нежна с другими?
Не перепутай, Бога ради, имя,
А впрочем, что — какого мне рожна?
Мы здесь, в глухих окраинных горах
На удивленье старенькой Европе
Подняли этот горнолыжный допинг
На высоту. Куда девался страх?
Иди, ни слова, мне не прекословь…
— Вино, ботинки, лыжи… Так устала!
— С утра вино и лыжи… Все сначала…
Простая горнолыжная любовь.
Письмо первое
И. О.
Я сам тебя создал, придумал, отпечатал,
Пребудет на тебе любви моей печать,
Не вытравит ее ни третий твой, ни пятый,
А потому должна ты мне меня прощать.
И если я метусь, томлюсь, как на Голгофе,
И если возношусь в свой лыжный парадиз,
Ты, вспомнив обо мне за коньяком и кофе,
Не забывай о том, что я сползаю вниз.
Что в каждой, кто мелькнет, пройдет чуть-чуть поближе,
Что в голосе чужом, в походке и руке
Я вижу все тебя… Порою только лыжи
Уносят прочь меня, без мысли, налегке
В долину, где река — быть может, речка Лета —
В теснину, где сосна недвижной красоты.
А ты в Москве дымишь последней сигаретой,
Сжигая за собой последние мосты.
Письмо второе
И. О.
Отчего ж ты молчишь, моя дурочка,
Кто губами твой рот запечатал?
Мне московская узкая улочка
Все расскажет — то мой соглядатай.
Где ты ползаешь, с кем ты чирикаешь,
В чьи мозги напускаешь туману?
Это тайна твоя невеликая,
Это детская школа обмана.
До чего мне знакомы все малости,
До чего же, о Господи Боже!
До смертельной тоски, до усталости —
Все одно, все одно и все то же…
Ну пришли мне в конверте каракули,
Ну помучай себя с полчаса —
Пару слов, что котята наплакали, —
В карандашик французский сопя.
Пару слов ни о чем, на прикрытие —
Тех, что вовсе не в силах прикрыть.
Твой конвертик — лихое событие,
Русской почты неспешная прыть…
Отчего ж ты молчишь, моя дурочка,
В этом смрадном равнинном миру,
Где московская грязная улочка
Под ногами чадит поутру,
Где, спустившись, в вагон переполненный
Ты влезаешь, свой день удуша?
Бог с тобою, я в полдень свой солнечный
На канатке вползу не спеша,
Потопчусь под чегетскими соснами
И скачу в леденистую тишь…
Там и вспомню, горою опознанный:
«Отчего ж ты, мышонок, молчишь?»
По мартовскому льду
Нынче я опять оставлю книги,
Не веду я больше счета дням.
Подвяжу я лыжные вериги
И пойду по ближним деревням
К далям и полям необозримым,
К позабытым ласковым словам,
А потом усталым пилигримом
Подойду к заброшенным церквам.
Воет ветер, сир и обездолен,
Снеговой порошею кадит.
Вырванное сердце колоколен
По лесам заснеженным гудит.
В тайной этой неизбывной вере
Что найду — на радость, на беду?
Огляжу чужой пологий берег
И уйду по мартовскому льду.
Снегопад
Зима сошла с ума —
Снег сыплет без просыпу.
Глухая тишина —
Без шороху и скрипу.
Лавину не унять,
Не спит, не засыпает,
Твой новый след опять
По новой засыпает.
Меняют вкус и цвет
Что было сном, что делом,
И набело весь свет
Зачат в обличье белом.
На вырванном листе
Пиши: «любовь» и «совесть»
И в нежной чистоте
Начни иную повесть.
Последний день
Ну вот и все — конец, и мне пора
