Из замечательной жизни замечательных людей
— Ну, шо, товарищи, процесс пошёл? — спросил пациент.
— Пошёл! — ответил ему санитар. Ткнул кулаком в жирный загривок и дал коленом под не менее жирный зад.
Пациент оказался болтливым и суетливым. Пока его вели по бесконечным коридорам клиники, спускали на лифтах вниз, он всё нёс какую-то околесицу про новое мышление, социал-демократию с человеческой образиной, консенсусы и пиццу. Плешивый лоб у него был подозрительно заклеен пластырем.
— Это для конспирации, товарищи, — объяснял пациент. Хотя никто ни о чём его не спрашивал. — Шоб экстремисты не узнали! И провокаторы…
Он всё молол и молол что-то. Его не слушали. Санитары тычками гнали конспиратора к палате.
— Токо вы меня ненадёжней упрячьте, поуглыблённей, — настаивал пациент, — за нами давно следят!
Санитары хихикали. Куда уж глубже… Только ведь бестолку всё… этих обалдуев куда ни прячь!
— Бог шельму метит, — сказал один. И дал пациенту пинка. Толстая рифлёная подошва утонула в жирном гузне.
— Верно, — заметил другой. — Горбатого могила исправит! — и дал ещё пинка.
— А вот это преждевременно, товарищи, — заегозил пациент, — мы ещё не всё перестроили и не всё к консенсусу привели… обождите с могилой…
— Не хера ждать!
Санитары поставили плешивого пациента заклеенным лбом к стенке, потом согнули его в три погибели. Будто собираясь проверить, нет ли у него в заднице «малявы». Но не стали… Больные в палате сами проверят. Им сподручней. Развязали рукава смирительной рубахи. Щёлкнули замком-засовом. Окованная дверь палаты с решетчатым оконцем скрипуче распахнулась.
— Вот твоя могила, интриган!
Они впихнули плешивого в палату. Протерли руки прихваченным спиртом. Немного приняли внутрь, для дезинфекции. И ушли. Работы было много. Наверху постоянно кто-то болел…
Они не видели, как плешивый с размаху, запутавшись в полах рубахи, рухнул в парашу. И долго, как в Фаросе, не решался вынуть из неё голову. А когда решился и вынул, то, не вставая с карачек, обратился к другим пациентам, которые любознательно взирали на него с нар и шконок, с пространной речью. Впрочем, речь из-за наби-тия полости рта испражнениями не получилась.
— Это, товарищи… — сказал он проникновенно, — просто какой-то глобализьм с человеческим лицом, я вас уверяю!
— Это просто морда в говне, — поправил его кто-то.
— Меченная морда! — дополнил ещё кто-то. Плешивый в испуге провел дрожащей ладонью по лбу. Пластыря не было. Он лежал в параше. А морда и на самом деле была в говне. По самую отметину.
— И вообще, — сказал третий, явный авторитет в законе, — ты чего пидор, говноед, что ли?
— Позвольте, позвольте! — зашестерил блеющим голоском четвёртый, бывший знаменитый правозащитник Ку-вылёв. — Каждый имеет право свободного выбора… Вот я, к примеру, выбрал нелёгкую долю шестёрки с нетрадиционной ориентацией на удовлетворение потребностей товарищей по палате, вы — нашего глубокоуважаемого пахана-президента, а этот меченный господин… — в дрожащем голоске Кувылёва появились ревниво-обиженные нотки, — ещё ничем не доказал своё истинное значение, как вы изволили выразиться, пидора, а уже претендует…
Тут правозащитник с плешивым кинулись друг на друга, вцепились в остатки волос и в уши, принялись царапаться, кусаться, визжать и кататься по палате. Минут пятнадцать авторитет наблюдал за их возней. Потом пинками загнал правозащитника на его место под шконку, а плешивого на парашу.
— Докажет ещё! А долю он сам выбрал… — подытожил авторитет. Подошёл к плешивому, помочился на него и в парашу. — Выбрал, тут тебе и место, говноед меченный!
Через неделю санитары доставили плешивого пациента к лечащему врачу, профессору Асклепию Гробневу, главному специалисту по вялотекущей паранойе.
— Ну, вот, голубчик, вы выглядите намного лучше! — сказал врач, брезгливо прижимая к носу надушенный платочек. И поинтересовался неожиданно: — Копрофилией, случайно, не балуетесь? Эко от вас… голубчик!
От пациента изрядно пованивало. Смирительная рубаха на нём была не серой, а буро-пятнистой. Да и сам он был в коросте, вшах и трупных пятнах. Вместо рта у него была чёрная беззубая дыра. Зато глаза… ах, эти карие глаза! в них стояли слезы, они оживали, и из аморально уродливых масляных маслин постепенно превращались в глаза. Профессор Гробнев глядел на выздоравливающего. И радовался. Новая методика явно давала результаты.
Гробнев уже видел себя в нобелевской мантии.
— Мне бы пиццы! — сказал плешивый, пытаясь высвободить блудливые руки из связанных рукавов рубахи.
— Пица, пицца… Ах, да, не волнуйтесь, голубчик, ваши двойники рекламируют пиццу, как и прежде, всё в порядке, и фондами заправляют, и саммиты открывают, и премии вручают… не тревожьте себя, это крайне вредно!
Плешивый обиженно надул губы. И стал похож на Му-солини, которого недемократичные партизаны повесили вверх ногами. И спросил, чуть не плача:
— Ну, послушайте, в конце-то концов, не могуже я всё время есть одно говно!
— Вы хотите, чтобы вам его в пиццу клали? — переспросил догадливый психиатр. — Чтоб пицца, но непременно с говном, голубчик? А простой овсянки, как английской королеве, или просто омаров с миногами, как вашим со-палатникам, не хочется?! Интересный случай!
Он хлопнул в ладоши.
Санитары схватили пациента, скрутили, заломили руки за спину.
— В карцер его! — приказал профессор. — И никакой пиццы! Ни в коем случае! Это у него пункт! И миногов! И устриц! Никаких! Решительно никаких!
— Что, говном кормить? — переспросили глупые санитары. Они ничего не знали про такую лечебную диету. Профессор расстроился. Кругом были сплошь олухи.
— Вы что, не слышали, что он не может есть всё время одно говно! — заорал Асклепий Гробнев. И тут же успокоился, озарённый гениальным озарением: — Не может есть, делайте внутривенно! С мочой напополам!
После карцера плешивого пациента, накачанного до ушей целебной смесью, разместили в одиночную палату. Бывшие сопалатники наотрез отказались принять плешивого к себе, так от него воняло. И даже поставили санитарам ящик коньяку. Те ящик взяли. Выпили. Но решили не спешить. Одиночка была одна. На всякий случай.
И они сунули меченного пациента в другую, давно и основательно занятую… чай, не баре! перебьются! в других спецлечебницах люди, вон, в коридорах и сортирах лежат! Внесли прямо на носилках. Свалили аккуратно у стеночки. На серый колючий войлок. Подвесили капельницу-ведро с пахучей профессорской смесью и шлангом, ввели иглу в вену. Да и ушли себе с богом восвояси.
Пока они возились с больным, матёрый человечище сидел в углу, съежившись, нахохлившись и задумчиво обгрызая остатки ногтей. Он точно знал, что никакие это не санитары, а переодетые комитетчики Феликса Дзер-жизмондовича, которых прислал иудушка Троцкий, чтобы его арестовать и сослать на царскую каторгу… Когда комитетчики-санитары ушли, матёрый человечище подошёл к оставленному ими больному, явному провокатору и доносчику из охранки.
