Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
— Однако Бурин нашел деньги? — полюбопытствовал Лядащев.
— Отнюдь нет. Он выложил передо мной половину стоимости драгоценностей, обещая принести недостающую сумму через неделю. Понятно, я ему сказал, что, мол, через неделю и будем говорить. На это он начал кричать, что он русский дворянин и не позволит, чтобы итальяшка-ювелирщик не верил ему на слово. Глаза у него были бешеные, алчущие, устрашающие, весьма противные были глаза, и он все время дергал свою шпагу.
— А потом и вытащил ее из ножен?
— Вот именно. Она описывала в его руке страшные круги. Он кричал: «Я тебя заарестую, и Антон Бестужев мне в этом поможет. А уж если сам граф возьмется за это дело, то мы тебя, негодника венецкого, в одночасье изрубим в мелкие куски!» И называл при этом какие-то странные, неведомые мне оружия… Это и услыхала моя дочь, простите.
— Вы могли бы показать мне документ?
Луиджи замялся, заерзал в кресле. Покажет, если угодно, почему не показать вексель человеку, который желает защитить его дом от разбойников? Но документ спрятан в надежном месте, достать его оттуда сложно, это требует труда.
— Вот и потрудитесь, а я выйду ненадолго, — сказал Лядащев, понимая, что ювелир остерегается выдать тайну своего хранилища. — Бургундское не только возбуждает и отгоняет сон, — добавил он со смехом, — но, очевидно, способствует… э… Куда пройти?
Был позван слуга, который немедленно препроводил Лядащева в нужное ему место. Когда Василий Федорович вернулся, вексель лежал на столе. Рядом сидел Луиджи, придерживая пальцем бумагу, словно птицу держал за лапку, опасаясь, что она улетит. Уважая опасения хозяина, Лядащев пододвинул ближе свечу и, не беря в руки вексель, углубился в его изучение.
Вексель был составлен год назад в Вене между купцом Гольденбергом, с одной стороны, и графом Антоном Бестужевым, с другой. Означенный купец выдал под проценты 20 000 золотых дукатов означенному Бестужеву с условием, что деньги, включая проценты, будут возвращены купцу через год, а именно в мае 1748 года.
— Очень интересная бумага, — задумчиво сказал Лядащев.
— Да, но как мне с ней теперь поступить? Я не могу, да и не хочу требовать вексель к оплате у Бестужева.
— Понятно, у вас нет купчей, и вы приобрели его не за 20 000 золотых дукатов, а Бурин вправе потребовать вексель назад, если оплатит стоимость драгоценностей. Вы не знаете, как вексель попал к Бурину?
— Конечно, нет! — пылко воскликнул Луиджи. — Он мог его на улице найти, в карты выиграть, убить мог, поверьте моему слову. Темный человек, очень темный!
— А это что такое? — Лядащев поскреб ногтем бурый уголок бумаги.
— Уж не кровь ли? — свистящим от волнения голосом прошептал ювелир.
— Скорее красным вином кто-то облил, — беспечно сказал Лядащев, наклонился к самой бумаге, понюхал и стал серьезен. — Слушайте меня внимательно. Как только Бурин появится у вас, а это будет непременно, тут же дайте мне знать. И задержите его у себя под любым предлогом, не будет возможности — разбейте еще один стул. Очень хочется поближе познакомиться с этим господином.
Однако встреча Бурина и Лядащева произошла не в кабинете венецианца, а в другом, куда менее приятном месте.
18
В достопамятные времена дуэли Саши Белова одним из секундантов молодого Бестужева был некто Яков Бурин, поручик N-ского полка. Отношения дуэлянта и секунданта многие обозначали словом дружба, и не без основания. Как ни прекрасно это слово, оно связывает узами не только добропорядочных людей: граф Антон и поручик Бурин почитались в обществе порядочными негодяями. Определение «порядочный» в данном случае не усиливает понятие, а ослабляет его, но автор употребил его намеренно. Например, некто говорит в порыве: я счастлив! — и в этом полнота ощущения. Но стоит этому же человеку и в этих же условиях сказать: я очень счастлив! — и картина счастья как бы уже размыта, состояние человека сразу приобретает какой-то бытовой привкус, являясь как бы уже и не счастьем, а вежливой отговоркой. Поэтому понятие «порядочный негодяй» несет в себе куда меньше отрицательной нагрузки, чем просто негодяй.
А где их взять — подлинных, дистиллированных негодяев, чтобы с рождения — и уже видно на детском челе: негодяй! Сразу ведь вспоминается и трудное детство, и дурное влияние среды, и общий нравственный упадок в государстве. Трудное детство случается не только в крайней бедности, в семье нищих и каторжан. У Ивана Грозного, например, было трудное детство, и всю жизнь он люто мстил за него всей России. Упрощаю, конечно, но такая точка зрения бытует среди историков. Или, скажем, будущая Екатерина II — наша прелестная Фике. У нее было нищее детство. Этим хотя бы частично объясняется необычайная пышность ее двора. И не будем забывать, что для сохранения своего положения эта блистательная женщина убила вначале мужа, а потом сына, естественно, чужими руками. Граф Антон был пьяница, и отец канцлер не раз пенял ему за это. А где младший Бестужев выучился пить, как не в собственном доме? И кто был его первый учитель в искусстве двурушничать и лицемерить, как не папенька. Но лицемерие отца называлось «политика» и клалось на алтарь отечества, потому думалось, что в своей сердцевине канцлер как бы и чист. Граф Антон же занимался политикой со своими ближними, и это сразу приобретало вид порока.
Во хмелю в отличие от отца граф Антон был буен, непредсказуем, буйства его носили самый низменный характер, а у канцлера Алексея Петровича воспитание и долгая жизнь в Европах буйство это приглушили, оно всегда умещалось в берегах, но не потому что поток слаб, а просто берега высоки.
Яков Бурин происходил из мелкопоместных, голодных дворян, мать его была существом забитым и довольно жалким, но сын почитал ее образцом святости и рядом с нательным крестом на голбтане[12]всегда носил ладанку с ее изображением. Отец был бражник, бабник, но жил весело, азартно: и все бы ничего, если бы не вспыхивала вдруг в нем запредельная жестокость, которую он вымещал на сыне. Бил он его зверски. И тем еще усиливалась его жестокость, что мальчишка, весь уже исполосованный кнутом, все равно смотрел в глаза отцу едким, непокорным взглядом. Эх, что говорить… Без малого пятнадцать лет прошло, как покинул Бурин отеческий дом, да и родителей давно Господь прибрал, но и по сию пору вскрикивает от ненависти, если привидится вдруг во сне покойный папенька.
Карьеру Яков Бурин сделал себе сам, то есть если у него и были радетели, то отнюдь не из родственников. В регенстве Анны Леопольдовны был он на хорошем счету и будущее имел вполне ясное, поскольку грелся у Брауншвейгской фамилии и всей ее грибницы. И вдруг все разом изменилось. На трон взошла Елизавета, Брауншвейгское семейство было сослано в Ригу, затем в Холмогоры, сразу все горизонты Бурина затянуло мглой, надежд на будущее не стало никаких.
И не потому, что Россия не нуждалась в его службе, ей как всегда необходимы были энергичные люди (нужны-то нужны, только не всегда ценила их по достоинству горькая моя Родина). Беда Бурина в том, что главную ставку в жизни он делал на немцев. Он и дружбу с ними водил и благодеяния из их рук получал, и, что главное, преданно любил и уважал все курляндское, голштинское, прусское, одним словом — не отеческое. Тут и уважение к образу жизни, и к одежде, и к чистоте, и к умеренному пьянству — сам он не любил и боялся пьяниц. Эта любовь к иноземщине не им придумана. На всю жизнь поразила царя Петра немецкая слобода. Уж как ему хотелось, чтобы и в России улицы были чисты и шпалерные розы цвели в палисадах. Но если людей кнутом с утра до вечера полосовать, подгоняя их к своему счастию, розы в палисадах не вырастут. И еще помнить надо, что половина нашего отечества занята вечной мерзлотой, на полгода вся страна засыпана снегом, а за ним — то весенняя распутица, то осенние хляби.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
