Саласар пожалел о том, что воспользовался козырной картой, упомянув главного инквизитора, чтобы уложить прокурора на обе лопатки. Он счел это мальчишеством, и ему стало по-настоящему стыдно. Воцарилось молчание.
— Вы когда-нибудь задавались вопросом, почему мы ищем общества одних людей и решительно отвергаем общество других? — неожиданно спросил Саласар, стараясь говорить своим обычным спокойным тоном.
Прокурор Сан-Висенте посмотрел на него с недоумением.
— Нет, честно говоря, нет. Не понимаю, какое отношение это имеет к…
— Я вам объясню, — оборвал его Саласар. — Когда мы говорим, что кто-то нам нравится, на самом деле это не так. Нам нравится не человек, на самом деле это мы сами себе нравимся такими, какими становимся, общаясь с ним. — Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову несколько дней назад, о том, каким он становится и чувствует себя рядом с Иньиго и Доминго. — Есть люди, рядом с которыми мы становимся лучше и проявляем себя с доброй стороны. Так вот, это вопрос чистой воды эгоизма.
— Я все-таки не понимаю…
— И то же самое происходит в противоположном случае. Есть люди, обладающие способностью заставлять нас проявлять себя с худшей стороны. А посему ради собственного душевного здоровья лучше держаться от них подальше. Это как раз то, что со мной происходит рядом с вашей милостью. Поэтому, если вас не затруднит, я попросил бы вас освободить это помещение. Я не буду вмешиваться в работу, ради которой вы сюда прибыли, но предпочел бы не обмениваться мнениями по этому поводу с вашей милостью.
Саласар подошел к двери и с невозмутимым видом открыл ее. Прокурор Сан-Висенте, не проронив ни слова, устремился к выходу, окинув взглядом бумаги, лежавшие навалом на столах, стульях, и доверху набитые ими сундуки. С гримасой презрения на лице он удалился, не попрощавшись.
Прокурор Сан-Висенте изучал деятельность Саласара в течение недели и состряпал отчет, в котором сообщил, что инквизитор — совсем не тот человек, которому надлежит заниматься подобным делом, поскольку он самовлюблен и необычайно заносчив. Когда спустя несколько дней прокурор уехал из Сан-Себастьяна, он увез с собой кучу заметок, на основе которых составил памятную записку, в которой указывал, что решение Верховного совета продлить эдикт о помиловании было настоящей ошибкой. Он высказался в том смысле, что колдунам и ведьмам сделано слишком много послаблений и пора ответить насилием на насилие.
Валье и Бесерра переслали записку прокурора на адрес Верховного совета инквизиции вместе со своим письмом, в котором обвиняли Саласара в том, что он проигнорировал их пожелание постоянно информировать возглавляемый ими трибунал в Логроньо о результатах амнистии колдунов. И добавляли, что хотели бы заявить о своем полном несогласии с продлением эдикта о помиловании еще на четыре месяца. Они присоединялись к мнению Сан-Висенте, который утверждал, что эдикт возымел действие только в отношении самых молодых сектантов, но не помог искоренению настоящих мерзостей, угнездившихся в душах пожилых людей. Они хотели довести до сведения главного инквизитора, что избрание Саласара для занятия столь щекотливым делом было серьезной ошибкой.
Однако огорчение по поводу записки, составленной прокурором Сан-Висенте, отошло на второй план, как только Саласар получил трагическое известие, перевернувшее его жизнь. Спустя годы он помнил это мгновение так же отчетливо, и ему по-прежнему казалось, что все элементы мироздания составили заговор против него с целью сообщить об этом ужасном событии доступными им средствами. В тот день небо заволокло тучами и подул необычный ветер, который вместо того, чтобы поднять в воздух пыль, мел землю, сгребая по пути сухую осеннюю листву. Было всего четыре часа дня, а вокруг уже все померкло, и над морем разбушевалась гроза, время от времени небо разрезали вспышки молний, которые на доли секунды разгоняли мрак, после чего на город вновь опускалась траурная завеса тьмы и дождя.
Инквизитор решил удалиться в свою опочивальню, чтобы просмотреть кое-какие документы. Грозы почему-то всегда нагоняли на него тоску. Он шел по коридору, и серовато-голубые вспышки молний, прорываясь сквозь оконные переплеты, выхватывали из темноты силуэты лавок и шкафов. Было еще рано, но ему казалось, что наступила глубокая ночь. Он отодвинул щеколду, распахнул дверь и шагнул в комнату, которая обдала его своим теплым, но одновременно таким чужим и незнакомым дыханием. Он был в дороге уже столько недель, переменил столько опочивален, приноровился к самой разной пище; столько времени провел вдали от собственного жилища, что уже забыл, каков он, запах родного дома.
Для Саласара его комната всегда была чем-то вроде святилища. Он чувствовал себя уверенно только тогда, когда самые что ни на есть земные предметы, которые привязывали его к этому миру, находились у него под рукой. Ему нравились полки, закрывавшие стену от пола до потолка и уставленные книгами в кожаных переплетах теплых тонов. Нравилось поглаживать их корешки, медленно прохаживаясь по комнате. Он любил вынуть один из томов из ряда других, вдохнуть его запах и подушечками пальцев с величайшей осторожностью провести по золотым уголкам, хотя некоторые из них иногда оказывались острыми, как лезвие бритвы.
Ему нравился его дубовый письменный стол с боковыми ящиками, в которых он хранил бумагу, ту самую белоснежную бумагу, которая сейчас лишила его сна. Здесь был его любимый стул с обитой черной, тисненой кожей спинкой, на котором так удобно было сидеть, читая или работая. Тяжелые бархатные занавеси гранатового цвета на окнах, узорчатый ковер, деревянные балки потолка, запах воска, исходивший от мебели, — все это не могло не порождать у него чувства безопасности. Вот как выглядело место, где он вынашивал свои идеи, писал королеве письма или предавался горестным размышлениям, не опасаясь, что кто-то застанет его во время очередного приступа тоски.
Однако сейчас ничего этого под рукой не было, мир словно отвернулся от него, и еще не скоро он сможет вернуться в свое убежище. Он взглянул на свой сундук, стоявший в одном из углов этой чужой комнаты. В нем он хранил то немногое, что связывало его с родным домом, которого сейчас ему так недоставало. Самые ценные книги, серебряные гравированные чернильницы, письма Маргариты…
Он лег навзничь на кровать и вздохнул. Скрестил руки за головой, разглядывая потолок, пока не услышал, что кто-то стучится в дверь. Это был Иньиго.
— Пришло срочное письмо, — крикнул он.
Как только Саласар взял конверт в руки, у него возникло предчувствие беды. Он знал это, еще не начав читать письмо, еще до того, как добрался до той части, где об этом ясно говорилось. Странное ощущение, словно он вспомнил то, что когда-то пережил, словно эта уверенность в неотвратимости драматической развязки существовала в его душе уже с самого рождения. И все равно известие показалось ему невероятным. Ему пришлось перечитать письмо еще раз, чтобы увериться в том, что оно не снится ему в страшном сне.
Королева умерла. Умерла. Ее больше нет. Маргарита навсегда ушла из этого мира, а поскольку у него было предчувствие, что другого не существует, он потерял ее навсегда. Он ее потерял. Никогда больше не увидит. Сколько времени оставалось до этого «никогда»? Он столько раз о ней думал. О ней — счастливой, о ней — беременной, о ней — качающей колыбель, о ней — вышивающей золотыми нитями на пяльцах для монахинь, о ней — в королевских одеждах, о ней — без короны и драгоценностей. И даже иногда представлял ее в объятиях супруга. Но никогда не задумывался о том, что она смертна.
