чревоугодию, поэтому те отводили свою душу в неудержимой болтовне, как будто над ними не полыхал в огне Берлин, не велись бои, а сами они не подвергались опасностям, что несла эта кровопролитная война. Гитлер всё правильно рассчитал. Он был тонким знатоком женской психики, что его нахождение за столом отвлекает женщин от невесёлых дум, ибо, на его взгляд, что есть приём пищи, как не близкий путь от уст мужчины до ушей женщины. За разговорами они, глупенькие, и не поймут, что он затевает, что за параллельная реальность скрывается в нём, которая являлась для него лично полем действия, где должно осуществиться замышляемое. Сейчас для них он выглядит неразговорчивым и унылым. Это было вполне объяснимо, принимая во внимание жестокий характер войны, и, конечно, не все в бункере понимают, что их в дальнейшем ждёт, но многим есть над чем порассуждать. Удивляться было нечему, если вспомнить, что враг совсем близко, а немецкие солдаты обречены, хотя своей храбростью и отвагой отсрочивают конец войны. И вот как-то незаметно для Гитлера ужин подошёл к концу.
– Спасибо вам за ужин, фрау Манциарли! – доев яичницу и вытирая салфеткой губы, поблагодарил диетолога Гитлер. – Вы всегда готовите очень вкусные вещи.
Ева была озабочена, заметив глубокую морщину у фюрера между бровями и продолжая наблюдать, как он сжимает губы и задумывается, она не знала, о чём он размышляет, порой даже забывая есть, обратилась к нему:
– Ты не поддержишь наш разговор, Адольф? Всё, что происходит с нами в этих мрачных пучинах дней, известно тебе. Чем бьётся твоё сердце, тем бьётся и моё, о чём ты думаешь, о том думаю и я, поэтому я всегда, прежде чем ты выскажешься, знаю все волнения в твоей душе.
С улыбкой на устах, тщетно стараясь скрыть своё душевное волнение, Ева не спускала глаз с фюрера. Гитлер поднял глаза и устремил на Еву взгляд, полный теплоты:
– Нет, милая Ева! Я что-то устал и мне необходимо побыть в одиночестве. Часок-другой вздремнуть.
Снаряд глухо ухнул вдалеке, Гитлер думал о том, что в грядущие дни преподнесёт ему судьба.
Неожиданно для всех к фюреру с вопросом обратилась Юнге:
– Думаете ли вы, мой фюрер, что национал-социализм вернётся?
На несколько мгновений в комнате повисло неловкое молчание. Фюрер с любопытством взглянул на секретаршу, за столом все притихли, но, покачав головой со свойственным только ему тоном, ответил:
– Я понимаю ваши чувства, фрау Юнге. И думаю, нечто подобное переживают все, кто здесь находится. Нет, деточка. Национал-социализм мёртв. Возможно, подобная идея возникнет с силой религии через сто лет и распространится на весь мир. Но Германия потеряна. Она оказалась недостаточно зрелой и сильной для миссии, которую я на неё возложил. Постарайтесь хорошенько вникнуть в смысл этих слов.
Гитлер собирался сказать что-то ещё, но передумал, махнул рукой и под молчаливые взгляды женщин пошёл прочь. Его уход произвёл на женщин, особенно на проследившую за его движениями Еву, тягостное впечатление.
Когда Стрелитц, едва переводя дыхание, появился в дверях одиночной камеры, пилот, чья фамилия оказалась засекреченной, в лежачем положении пребывал на ввинченной в пол койке.
– Херр, как там вас?
– Вы меня?
– Да, вас!
– Да, я вас слушаю! – с этими словами пилот встал с койки, повернулся к Стрелитцу. В камере тот почувствовал себя неуютно, но по пути сюда не растерял остатки бодрости духа. Он пришёл тогда, когда пилот присел на койку, сгорбившись и низко опустив голову, и в свете ламп он увидел капельки пота у него на лбу.
– Группенфюрер желает говорить с тобой! – слова эсэсовца внушали доверие. В ответ пилот лишь кивнул, привёл себя в порядок и проследовал за крепко сложенным офицером СС в глубь тюрьмы гестапо. Гул боёв был так близок, часто слышались разрывы бомб и сотрясения окон в этом мрачном здании, но всё это никак не отражалось на чётко отлаженном механизме гестапо, работающем как швейцарские часы – точно, размеренно и безостановочно. По дороге к кабинету Мюллера Стрелитц был поглощён мыслями о том, что с его другом произошло прошлой ночью. А дело было так. Вне себя от радости юноша сбежал домой, чтобы перед родителями похвастаться только что выданной униформой, но всё произошло молниеносно, и по возвращении того к месту службы военно-полевой суд объявил его дезертиром. Суд исполнил акт расового долга, своими корнями уходящий к традициям тевтонов, – беднягу повесили на ближайшем дереве. Так оборвалась юность непутёвого и легкомысленного Альфреда. От друга осталась лишь фотография в школьном альбоме Стрелитца. Оскар долго не переживал эту трагедию, а по долгу службы чётко себе усвоил, что такими вещами, когда у порога твоего дома полыхает война, пренебрегать никак нельзя. Стрелитц привёл пилота в небольшое помещение, где за столом он обнаружил преждевременное присутствие Мюллера. Отняв взор от листка, что покоился на столе, при их появлении Мюллер встал с места, замедлил и вновь возобновил движение к ним, посмотрел пилоту прямо в лицо, ответил рукопожатием и спросил:
– Как вам обстановочка, приятель?
Мюллер внимательно осматривал лицо и фигуру пришедшего пилота, чьи глаза сочетали в себе дерзость и задумчивость.
– Оставляет желать лучшего, герр Мюллер!
– Вы так считаете?
Немигающий взгляд глаз Мюллера показался пилоту тяжёлым, но тот не оробел.
– У тюрьмы, герр Мюллер, одно предназначение – заключение и обрыв связей с волей.
– И не только это, приятель, – возразил Мюллер. – Тюрьма изгоняет из голов строптивых вредные мысли, переучивает их поставить свою жизнь на
