античного грека, какими были Солон и Платон, это было более, чем странно) посредством больших и малых судов. За пределами самого большого водного кольца начинались земли сельскохозяйственного назначения. Организация жизни в городе имела военно-морской характер. Вот так выглядел город-государство на исчезнувшем острове Атлантида в изложении Платона. Как ни странно, но градостроительные планы первого русского императора оказались как-то подозрительно схожими с подробным описанием вроде бы фантастической цивилизации. Так ведь и город Петра оказался «фантастическим», не по стандартам текущей истории. И кто знает, в какое «осевое время» истории увела Петра Первого его державная фантазия?
Ф.М. Достоевского угнетала и раздражала архитектура Петербурга прежде всего тем, что весь город являет собой один большой дворец: с фасадами, перетекающими друг в друга, длинными каналами, горбатыми мостами, свозняками. Живя в Петербурге, и возвращаясь из Европы не в Москву, а именно в Петербург, писатель почему-то не отдавал себе отчета в том, что у него непроизвольно возникают навязчивые мысли о соборности русского народа, о совпадении национального и вселенского, о том, что в русском народе есть некая всечеловечность. Петровский Петербург говорил с русским писателем на своем языке, вписанном в каналы и набережные, фасады и золоченые шпили, мосты и причалы. А Достоевский смотрел мимо города, глядя на пыльные улицы, испитые лица, читая криминальную хронику про зверства наглых и подлых людей. Так и возникла «метафизическая истерия» под названием «Петербург Достоевского». Именно истерия, а не история. Ф.М. Достоевский упорно не принимал, да и не понимал, ни русскости Петербурга, ни затаенного рыцарства в русской культуре, ни жажды приключений в русском духе.
Художественные недостатки произведений Достоевского на русском языке трудно не заметить, однако при переводе на европейские языки недостатки оборачивались достоинствами. Несуразности изложения легко списывались на специфику «русских». На Западе Ф.М. Достоевский стал сугубо русским писателем, реально оказавшим влияние на многих западных писателей. Показное славянофильство писателя подогревало интерес к нему как на Западе, так и в России. Поэт-философ В. Соловьев, набирая общественный вес многочисленными публикациями для энциклопедии, объявил Достоевского пророком, чем во многом и обусловлена путаница Бердяева при одном только упоминании имени Достоевского. Термин «русская идея» окончательно придал рассуждениям писателя аллюзию философичности. Бесконечные споры героев Достоевского на религиозные темы порождали флер богословского многоумия писателя. В итоге зазвучала осанна: нет в России философов, зато есть Достоевский. К концу своей жизни Ф.М. Достоевский, при жизни признанный классиком литературы, производил на современников чарующее впечатление пророка, к чему и сам старательно стремился. Но как только философы обращались к текстам Достоевского с профессиональной трезвостью, фантом пророчества исчезал напрочь: ни идей, ни сбывшихся прогнозов, ни морали, ни теологии, ни даже художественности порой. На поверку выходил фантом литературного чародейства смутного времени.
По выражению Бердяева, Достоевский был «дьявольски умен». Почему же дьявольски? Не надо искать мистику там, где её нет. Достоевский, конечно, был умен, начитан и образован, но он никогда не искал истину. Она ему просто была не нужна, как не нужна истина, например, женщинам. Женщина должна нравиться, в этом ее истина, и нравиться любой ценой: косметикой, одеждой, умением скрывать телесные недостатки и пороки души. Достоевский делал то же самое: мысли нет, но ощущение, что она, мысль, есть, была или скоро появится, очень явное, реалистичное. Читатель пребывает в атмосфере мыслей без самих мыслей. Ф. Ницше очень забавляла подобная ситуация «мнимой личности», по поводу которой он приводил объявление на балагане «Здесь показывают величайшего в мире слона; без его самого». Человек прячется в своем внутреннем мире настолько, что на поверхность ничего не выходит, а реально и выходить нечему. В таком балагане все мысли фантомны; стоит покинуть балаган или закрыть книгу, и мысли перестанут быть мыслями. Балаган, в том числе балаган мыслей, это просто шоу, коммерческий проект.
Писатель Достоевский продавал все, о чем думал, даже сны. И думал на продажу. Это не хорошо и не плохо, просто соответствовало времени появления странного феномена «интеллектуального труда», то есть творчества на продажу. Можно вдохновенно писать стихи, но можно потом вполне цинично заниматься их продажей. Как шутил композитор К. Глюк про себя, «я сочиняю музыку, чтобы зарабатывать деньги, деньги зарабатываю, чтобы пить, пью, чтобы сочинять музыку». Подобную позицию занимал и американский изобретатель Т. Эдисон: изобретал, чтобы зарабатывать деньги; деньги зарабатывал, чтобы изобретать. В жизни Достоевского будет аналогичная схема: писать, чтобы зарабатывать деньги; деньги зарабатывать, чтобы играть в рулетку; проигрываться в рулетку, чтобы писать заново. Для многих творчество и деньги не совместны. Так, Ф. Кафка при жизни не продал ни одного литературного текста. Физик В.Рентген отказался патентовать рентгеновские лучи со словами «плоды науки принадлежат всем». Не таков был Ф.М. Достоевский, талантливый писатель-шоумен и незадачливый игрок в рулетку.
В этом вопросе есть одна нешуточная тема: это цинизм Достоевского, его «дьявольский ум». Призывая к добру, писатель успевает наслаждаться увиденным в микроскоп злом, его изворотливостью и разнообразием в людях. Успевает сначала возмущаться злом, а затем наслаждаться им с чувством «сладострастного мучительства». «Мистическая антропология», которая чудилась Бердяеву за текстами Достоевского, в реальности не выходила за пределы зоологии насекомых, в качестве которых у писателя выступали русские люди. Офицеры спившиеся, студенты недоучившиеся, лекторы верхогляды, женщины злы, дети-покойники. И копошатся они, копошатся. Так в средневековье на ярмарке за погляд на уродства выстраивались очереди, было такое шоу. Достоевский собирал на основе криминальной хроники своих уродливых героев и устраивал из них свое литературное шоу, на продажу. А публике предлагалось в этом шоу поискать философию. Публика и правда начинала ее искать. И до сих пор ищет то в школах, то на кафедрах.
Почти все философствующие публицисты, рассматривая творчество Ф.М. Достоевского с точки зрения эстетики, отмечали слабость художественной формы, но значительность содержания. Романы затянуты, композиции случайны, речевые характеристики однообразны; многие произведения сделаны наспех, сцены мучительства людей превосходят всякую меру. Соответственно, оправдывая «великого русского писателя», искали глубину в содержании бесконечных «идей», которыми сыпали его герои. Только все идеи были как-то странно неопределенными, хотя звучали хорошо. «Красота спасет мир», – чем не гениальное высказывание? Кого спасет, от чего спасет, когда спасет, спасет ли, спасала ли когда-либо – уточнять бесполезно. Пророк сам не прочь встать в позу «Великого Инквизитора», обещающего людям упакованное счастье через «страшную силу» красоты. Между тем, в творчестве Достоевского содержание в виде «идей» как раз и является формой его произведений, суть которой в привлечении и удержании внимания. «Идеи» героев писателя имеют исключительно эстетическое значение, то есть без всякой пользы, истины, философии: они привлекают и удерживают внимание, создавая иллюзию
