насыпал на пустое блюдо щепотки порошков – желтого, черного, серого. Затем он с предельной осторожностью смешал порошки пальцами. Нилит увидела, что Эбер наблюдает за ним со скучающим видом, словно она уже видела это десятки раз.
Быстрым движением кисти Фен бросил порошки в очаг. Небольшой огонь, который горел в очаге, ожил, вспыхнул ярко-белым; языки пламени потянулись вверх, оставляя свежие следы сажи на глинобитной стене.
Нилит ожидала увидеть какой-то фокус с солью, один из тех, что знают бельдам, но не взрыв. Зрелище потрясло ее.
– Что за колдовство?! – воскликнула она.
Фен потер почерневшие кончики пальцев друг о друга. Только тогда Нилит заметила, что на правой руке у него нет половины пальцев – вместо них были просто морщинистые обрубки.
– Есть о чем подумать, а? Какие возможности. В самых старых песнях кочевников говорится, что у них были огромные машины под названием «каломы». Могли стрелять камнями, разрывать человека пополам.
Нилит указала на тонкую помятую трубку из свинца, перемотанную бечевкой.
– И это калом?
– Маленький. – Старик поднял трубку. На одном ее конце была защелка, а рядом с ней – отверстие, над которым висел скрученный фитиль от лампы. – Кладешь туда порошок, а затем камешек.
– Или самоцвет. Вот это был для нас убыток – да, Фен?
Не обращая внимания на Эбер, Фен продолжил свой урок.
– Затем можешь затолкать туда комочек хлопка, чтобы все добро не высыпалось. Дырка нужна для того, чтобы поджечь порошок. Толкаешь фитиль вниз и – бум!
– А что происходит с камнем?
Откашлявшись, Эбер постучала по краю стойки. Между ее длинными пальцами на поверхности стойки виднелось отверстие размером с монету.
– Опасная штука.
– Точно. – Фен пошевелил обрубками пальцев. – Это была первая попытка. Дерево для каломов не годится. Если удастся привезти эту штуку в город и показать кому-нибудь – человеку богатому, разбирающемуся в науке, – тогда я разбогатею, стану тором и умру в собственной башне.
Из угла комнаты донесся сухой кашель, но Нилит не обратила на него внимание. Она увидела, что в глазах Старого Фена горит огонь надежды.
– Если бы у меня были самоцветы…
Но их забрали «упыри».
– Ха! – фыркнул Фен. – Все путешественники так говорят.
Нилит подалась вперед и посмотрела ему прямо в глаза.
– Я кое-кого знаю. Когда разберусь с делами, постараюсь вернуться сюда. Я бы предложила пойти со мной, но это опасно. Слишком много людей уже погибло.
– У тебя связи? Ты знаешь нужных людей? Ха! Вы, торговцы, только языком молоть умеете.
– Я не торговец. – Нилит помолчала, думая о том, чем стоит пожертвовать, чтобы завоевать доверие старика. И воин, и авантюрист в ней понимали, какие возможности может дать этот огненный порошок, и он сразу же привлек ее интерес. Он мог бы изменить весь мир. – Аракс я знаю как свои пять пальцев. Я знаю великих мыслителей, которые будут потрясены, увидев эту штуку, торговцев с сотнями кораблей, людей, у которых слюнки потекут от такого представления.
– А преступники? Террористы? Душекрады? Генералы? Кто может решить, в чьих руках должен оказаться этот порошок? – Фен схватил пригоршню порошка и позволил ему просыпаться между оставшимися пальцами.
Невольно улыбнувшись, Нилит откинулась на спинку стула.
– Все верно. Возможно, такие вещи не стоят серебра и самоцветов.
Ответить Фен не успел. Эбер постучала костяшками пальцев по стойке.
– Ванна готова.
Нилит была готова ее расцеловать. Возможно, аммита все-таки ударила ей в голову.
Загнав Фаразара в свою комнату, она пошла за Эбер в маленькую выдолбленную камеру, в которой был выход на двор. В камере стояло большое корыто, над которым поднимался пар. В очаге горел огонь, на котором грелись горшки и кастрюли с грязной водой. Эбер вылила воду из нескольких горшков в колоду, а затем двинулась к выходу.
– Надеюсь, меч того стоит, – буркнула она, закрывая за собой дверь.
Первое погружение в воду всегда было самым особенным, и ему лишь немного уступало полное погружение. Не теряя времени зря, Нилит осуществила и то и другое.
Ванны всегда казались ей странными: они выглядят так роскошно и невинно, но чтобы убить человека, нужно просто опустить его голову поглубже в воду и немного подождать. Удовольствие было неразрывно сплетено с опасностью.
Горячая вода прогнала все подобные мысли. Она заставила Нилит вспотеть, но ее теплые объятия растворили напряжение в мышцах, успокоили сердце и заставили Нилит опустить голову на грудь.
Нилит задрожала – то ли от расслабления, то ли от восхитительного спокойствия, то ли от того, что ее наконец-то догнала тревога. У нее защипало в глазах. Расплескивая воду, она стала соскребать песок с рук и шеи и дергать за волосы, чтобы отмыть их от земли. Все это она сопровождала невнятным бормотанием.
Когда наконец у Нилит перехватило дыхание, она замерла и вгляделась в свое отражение в воде, которую накрыла тень от ее спутанных черных волос. Чем меньше шевелилась Нилит, тем более четким становилась отражение. Вода из Никса запечатала ее раны на лице. Синяки и огромные мешки под изумрудными глазами остались. В углу рта виднелось место, где не хватало зуба. Один глаз твердо вознамерился и дальше оставаться красным.
Нилит со вздохом прислонилась к стенке ванны. Она знала, что вода неизбежно начнет остывать, поэтому впитывала тепло каждой крупицей тепла. Ей было плевать на то, как песок и дерево царапают ей спину, и на то, как вспыхивает боль в каждом волдыре на обожженных плечах, и на тот факт, что она сидит в корыте, и на то, что входная дверь яростно стучит… Нилит занимала только неподвижность воды, обнимающей ее. Никакого скачущего коня. Никакой боли, вызванной необходимостью оглядываться. Никакого резкого ветра, толкающего ее вперед. Только неподвижность.
Нилит оставалась в воде, пока та не остыла.
Глава 21. Рассуждая гипотетически
Первых дознавателей Палата набрала несколько столетий назад. Изначально они были следователями и палачами, и только Палата на самом деле знает, выполняют ли они до сих пор эти обязанности. Они называют себя силой, поддерживающей закон и порядок. А я называю их паразитами. Они – символ власти, который нужен властям, чтобы продемонстрировать свою власть. Все это – одна бесконечная ложь, друзья! Это пафосный бред!
Из речи, которую в 870 году произнес Уинсон Данк, осужденный душекрад и анархист
Сизин расхаживала. Сизин обожала расхаживать – так она успокаивала то, что люди низшего сословия назвали бы «нервами». Ее беспокойство было на более высоком уровне, чем у всех – не суета, а вынужденная бодрость. Ведь на
