сижено — чаю там попито, под гитару песен попето. Домаха сердилась: «Дурачатся, как дети. Непорядок!» А вроде бы что ей, место ведь не унесут, но все равно обидно.
Вот выходил Илья Никишин, и все, без команды выстраиваясь за ним гуськом, торопились вверх по улице в казарму. И Домаха успокаивалась, опускала занавески.
А две женщины Ответовы, старая и молодая, сидели вечер в раздумьях, радостях и смущеньях. Бабе Луше нравился солдат. Скромен, нетороплив в суждениях. Ума ему вроде бы не занимать. А руки золотые, пожалуй, и ум обгоняют. Сколько по дому всего понаделал — хозяин. Такие на всю жизнь работящи. Отслужит, Дашу за собой увезет. Ей, старой, зачем чужую жизнь ломать, к себе внучку привязывать. Оно, конечно, в городе Политехнический институт в чести, инженер бы вышел, тогда бабке не куковать бы одной, но это уж как жизнь покажет. Да и квартира-то у нас… Даша думала свое. Люб ей Илья. Уважительный к ней, доверчивый, привязался вроде, а может, и полюбил, кто его знает. Своя мечта — это тоже характеристика. «Капитан дизель-электрохода Никишин!» Звучит, пусть и не дальнего плаванья, но все же река-море. Волго-Дон… Волго-Балт…
«И ты со мной, — вспоминала она его слова. — Волга добра, и тебя работой не обделит». Но лесной кордон? Лошадь в хлеве сеном хрумкает. Вострит уши, заслышав звон стремян, Ржет выжидательно, увидев ее в лесной одежде с двустволкой за спиной. Лунная ночь, волки воют, а она ничего не боится. Худые люди грабят ее лес. Она встает им поперек… Неужто у нее с Ильей дорожки по волнам разных океанов?
«Ну, скажи что-нибудь мне, Надежда Дурова?»
А та молчала, откинув упрямый девичий подбородок на витой эполет.
А солдаты все ходили и ходили на заснеженную улочку. То по одному, то по два, то все вчетвером.
Домаха, откидывая занавеску, сквозь морозные узоры на стеклах считала и считала солдатские шапки. «Что это Дашка жениха себе не выберет? Куда же Лукерья-то, вражина, глядит? Столько кобелей бегают, и все к одной».
На чужой роток не накинешь, говорят, платок…
3
А баба Луша умерла. Не болела, не жаловалась ни на что. Зашла к Домахе… Редко заходила к ней, а тут не удержалась от искушения посмотреть по цветному любимую передачу «В мире животных». Ну, будет ворчать, так помолчать ведь можно. Вот только уходить от нее всегда неловко — хочется деньги оставить за кино и за место.
Тихо сидела баба Луша с розовым мохером в руках. Длинные спицы то и дело замирали, когда на цветном экране появлялось стрекозиное обличье вертолета, тень от него скользила по земле, не спотыкаясь ни о кочки, ни о деревца, — будто во сне бежала, так легко перескакивая и через леса, и через речки. Охотились на волков, из окошек вертолета палили из ружей. Темные живые комочки толчками катились по земле. Стрекозиная тень гналась за ними. Выстрелов не слышно было за громом двигателя, но темные комочки на земле спотыкались, кувыркались через голову и устало замирали на облитой солнцем луговине.
Никто не знает, о чем думала в эти минуты баба Луша, но последние слова, которые услышала от нее Домаха, были о внучке: «Отказался бог… Съехать ей надо. Прикажи»… Попадали на пол одна за другой стальные спицы. Взвыла хозяйка, увидев, как в остекленевших глазах гостьи скользили цветные отблески телевизора.
…Гроб легко несли четверо солдат. Даша, вся в черном, шла позади. По пути к грузовику с красно-черными помарками на опущенных бортах к процессии пристали соседки во главе с Домахой. Был ветреный солнечный день, молодая листва на березах мягко и нежно клубилась под ветром, не издавала ни малейшего шума, будто онемела, как онемела Даша от непоправимого горя. Когда умерли ее отец и мать, она была маленькой и не понимала, что с ними произошло. Жили-жили — и умерли. Но скоро опять будет, как было: она придет домой и услышит покашливание отца, а мама, как всегда, прогонит его на улицу подышать свежим воздухом. Она прогоняла его всегда, и зимой, и летом, в вёдро и в непогоду. Так и оставалось у Даши это чувство ожидания, чувство поправимости смерти. Но вот сейчас оно, это чувство, пошатнулось: девушка знала, что баба Луша умерла насовсем. Ну почему, почему все не осталось, как раньше? Раньше было так просто и так легко…
На поминках солдаты сидели вместе, кучно, как патроны в обойме. На первый взгляд они все походили друг на друга и все сочувственно и преданно смотрели на Дашу, будто что-то молчаливо ждали от нее. Сбитые с толку этой их одинаковостью, старушки, подруги бабы Луши, терялись в догадках и, не зная, который из них будущий хозяин, ко всем относились ровно. Разве что при более зорком пригляде Домаха выделяла Илью с его задумчивой озабоченностью и рассеянностью. И был он поосновательнее других, покрепче. И еще выделяли они черноволосого и черноглазого, с тонкой шеей солдата, похоже, узбека, который мало ел, и во взгляде его было нерусское горячечное сострадание.
Старушки перемыли посуду, сняли черную вуаль с зеркала и плафонов, вышли тихо, не стукнув дверью, в светлую и тихую майскую ночь, посудачили о том, что видели и заметили. Вскоре вышли и солдаты, посветили на крыльце сигаретами. Потом отделились от дома и стали таять в полумраке, отмечая свое движение стихающим стуком каблуков.
Илья вернулся, осторожно вошел в квартиру — дверь была не заперта. Свет уже был погашен, и он разглядел Дашу тогда, когда ветка клена за окном будто нарочно отшатнулась под невидимой рукой. Девушка лежала головой на тускло блеснувшей столешнице, и в ее позе чувствовалась невыносимая усталость. Он присел рядом, легко, будто дыма, коснулся рукой ее волос. Но она почему-то сильно почувствовала его прикосновение, вскинула голову.
— Ты не ушел? Чего тебе надо, Илья?
— Мне? Ничего.
— Тогда иди. Иди! Тебе нельзя опаздывать.
— Да, нельзя, — подтвердил он.
— Так что же?
— Не знаю, Даша! Боюсь тебя оставить одну. Совсем одну. — Помолчал. Руки его вздрагивали на столе. — Нас отправляют в лагеря. На все лето.
— В лагеря? А ты останься. Неужели нельзя остаться?
Он не ответил: она ведь знала, что нельзя, и как могла просить его об этом? Но тут представил: завтра утром она встанет, а бабушки нет, и бесполезно будет ее ждать. И его тоже прождет целое лето.
— Суннатулла остается… — сообщил он и тяжко вздохнул, впервые пожалев себя и впервые возненавидев своего друга Семена, как они по-русски окрестили узбека, хотя прекрасно знал, что Семен не виноват
