ностальгическую ноту — в «Гамлете», в не меньшей степени, чем в новой культуре, стоящей на пороге новых морских открытий, мы видим мир прошлого, который уже мертв, но все еще не погребен. Дух отца Гамлета, возвращающийся из чистилища в начале пьесы, взывает не только к утраченному католическому прошлому, но и к ушедшей эпохе рыцарства. Разница между прошлым и настоящим подчеркивается и одеянием призрака. Он одет так же, как и много лет назад, когда в юности разгромил норвежца на поле боя: «Такой же самый был на нем доспех, / Когда с кичливым бился он Норвежцем» (I, 1; здесь и далее перевод М. Лозинского). Мы видим отца Гамлета не таким, как в час его смерти, но тридцать лет назад, в момент его боевой славы. К 1599-му так уже давно не одевались: рыцари облачались в ржавые от времени доспехи разве что в день Восшествия монарха на престол.
Шекспир очень подробно описывает мир, где жили по законам дворянской чести; он воссоздает героическое сражение, в котором принимал участие отец Гамлета — тогда солдаты, прекрасно владевшие оружием, бились не на жизнь, а на смерть:
ГОРАЦИО
Покойный наш король,
Чей образ нам сейчас являлся, был,
Вы знаете, норвежским Фортинбрасом,
Подвигнутым ревнивою гордыней,
На поле вызван; и наш храбрый Гамлет —
Таким он слыл во всем известном мире —
Убил его; а тот по договору,
Скрепленному по чести и законам,
Лишался вместе с жизнью всех земель,
Ему подвластных, в пользу короля;
Взамен чего покойный наш король
Ручался равной долей, каковая
Переходила в руки Фортинбраса,
Будь победитель он; как и его
По силе заключенного условья
Досталась Гамлету. ( I, 1 )
Пьеса заканчивается другим, не менее известным сражением. Но схватка, где погибнут Клавдий, Гертруда, Лаэрт и сам Гамлет, очень сильно отличается от той, какую в начале пьесы описывает Горацио. Это дуэль, или, если сказать точнее, — состязание в фехтовании на затупленных мечах. Шекспировские современники гораздо лучше нас понимали разницу между старым и новым видом оружия, осознавая то, что стоит за каждым из них. Только во второй половине XVI столетия тяжелые мечи начали заменять рапирами, все больше отдавая им предпочтение; рапира и кинжал, любимое оружие Лаэрта, вошли в широкий обиход лишь в 1580-х.
В фехтовальном трактате «Парадоксы защиты» (опубликован в 1599-м с посвящением графу Эссексу), который Шекспир прочитал, работая над «Гамлетом», Джон Сильвер оплакивает старые времена. Автор ностальгически вспоминает мир прошлого; битва отца Гамлета со старшим Фортинбрасом лучшее тому воплощение: «Наши предки были мудры, хотя в наш век их и считают глупцами; они доблестно сражались, хотя мы и называем их трусами; будучи прозорливы, они пользовались для самообороны короткими клинками, защищая и подчиняя себе врага оружием и отвагой». «Мы, их сыны, — приспособленцы, забывшие о добродетели предков и оружии прошлого; охваченные странной лихорадкой, мы стремимся использовать в бою фехтовальные приемы итальянцев, французов и испанцев», — резюмирует Сильвер. Вспомним, что Клавдий задумывается о поединке Лаэрта и Гамлета как раз после того, как француз хвалит фехтовальные навыки Лаэрта.
Не так давно Шекспир высмеял фехтовальную культуру в комедии «Как вам это понравится». Его Оселок убежден в том, что можно ссориться и не обмениваясь ударами: «Я имел четыре ссоры, и одна из них чуть-чуть не окончилась дуэлью» (V, 4; перевод Т. Щепкиной-Куперник). В «Гамлете» в вычурном языке Озрика мы видим совершенно иное проявление «учтивого возражения» (выражение Оселка из его рассуждений о семи степенях хороших манер), когда Озрик упоминает о предстоящем поединке между Лаэртом и Гамлетом. Гамлету сообщают, что его соперник, Лаэрт, «совершеннейший дворянин, преисполненный самых отменных отличий, весьма мягкий обхождением и видной внешности; поистине, если говорить о нем проникновенно, то это карта или календарь благородства» (V, 2). При датском дворе рыцарский кодекс нивелируется до общих слов и тщательно продуманного пари. В частности, Гамлет узнает, что король держит пари с Лаэртом и выставил «шесть берберийских коней против шести французских шпаг, их принадлежностей и трех приятно измышленных сбруй; таков французский заклад против датского» (V, 2). Сражаться так, как было принято при отце Гамлета, когда славу завоевывали боевыми подвигами, уже не представлялось возможным.
Елизаветинцы сразу поняли разницу между настоящим подвигом на поле боя и театральной игрой, оказавшись в ноябре того года в Уайтхолле — на ежегодном рыцарском турнире в день восшествия монарха на престол. Участники ирландской кампании (у некоторых из них навсегда остались боевые шрамы) не получили приглашения на праздничную церемонию, в их числе и Эссекс; а ведь в прошлом году именно он был в этот день в центре внимания. Только двое из тех, что служили в Ирландии (они вернулись домой в середине июля), оказались среди участников турнира в Уайтхолле, оба принимали в нем участие и в прошлом году — заклятый враг Эссекса лорд Грей и Генри Кери, теперь сэр Генри, преданный сторонник Эссекса, которого он посвятил в рыцари в Ирландии. За их поединком, далеко не самым опасным (они сражались в нападении с копьем наперевес), несомненно наблюдал весь Уайтхолл. Вспоминая турнир, Роланд Уайт с горечью отмечал: боевое искусство превратилось теперь в яркое театральное зрелище. Один из придворных, лорд Комптон, появился на празднике в костюме «рыбака, а шестеро его людей — в костюме шутов; в попоне его лошади, сшитой из сетей, лежала лягушка». И офицерам, и солдатам, искушенным в боях, в тот день сразу стало понятно, как низко пала рыцарская культура, как изменился мир вокруг и сколь этот процесс неостановим.
В «Гамлете» Шекспир вновь обратился к глубинным переменам в обществе, к слому времен, ознаменовавшему рождение новой эпохи. Именно о таком разладе напишет он позднее в «Зимней сказке»: «Печальные дела, печальные! Но ты, малый, погляди. Тебе подвернулись умирающие, а мне новорожденный» (III, 3; перевод В. Левика). Шекспир родился в тот период, когда новая религия сменила старую, и теперь, как и любой его современник, он с тревогой ожидал неотвратимого конца правления Елизаветы и конца династии Тюдоров, и потому его глубинный интерес к эпохальным переменам, хотя и необычен для того времени, но вполне объясним. В «Гамлете» он запечатлел как раз такой момент, объяснив, что значит жить в смутное время, когда прошлого уже не вернуть, а будущее туманно.
До тех пор, пока не решится судьба Эссекса, все остальное тоже было покрыто мраком. «Люди внимательно следят за тем, какое
