подруга, казавшаяся ей более реальной, чем живые люди. Как же она могла забыть, что Бри ее сестра?
Но потом даже эти воспоминания угасли. Три года Фрэнсин не говорила. Она не задала ни единого вопроса ни об отце, ни о том, что произошло. Со временем она забыла. Забыла про Бри, забыла про Монти, забыла про них всех. И снова начала говорить.
– Ничего из этого не произошло бы, если б я просто не выпускала Монти из виду, – шепнула она Констейблу, который стоял на коленях рядом с ней, не отводя глаз от ее лица. – И я никогда не спрашивала Бри, где они. Она это знала. Она сказала мне, что спрятала их. Я могла бы ее спросить, но не спросила. Я могла бы спасти моих сестер. Они умерли, потому что я не спросила.
– Вам тогда было пять лет, – сказал Констейбл. – Вы не можете винить себя в том, что произошло. Вы были ребенком.
Но эти слова ничего не значили. Фрэнсин терзало чувство вины. Неважно, что это был несчастный случай, неважно, что тогда ей было всего лишь пять лет. Ее брат погиб из-за нее, и косвенным образом именно из-за нее умерли ее три сестры. Если бы Бри не спустилась в колодец и не умерла, если бы вместо нее умерла она сама… Если бы она не выпускала братика из виду, как ей было сказано… Если бы, если бы, если бы…
Фрэнсин Туэйт, всегда державшая свои эмоции в узде, дала волю чувству вины, которое она носила в себе пятьдесят лет, и разразилась слезами. Это чувство вины подмешалось во все, что она испытывала до сих пор, сплелось с яростью от всех слышанных ею прежде ехидных замечаний, с горем от смерти матери, с радостью, приносимой ей ее садом. Все эмоции, которые она никогда не выказывала, выплеснулись из нее – горе, радость, разочарование и пересиливающее их все чувство вины.
И Констейбл не мешал ей плакать. Он обхватил одной рукой ее плечи и прижимал к себе, содрогаясь вместе с каждым сотрясением ее тела.
Фрэнсин плакала так, как никогда не плакала прежде. Она оплакивала своих мертвых, оплакивала трагедию, которая разрушила ее семью пятьдесят лет назад. Она плакала до тех пор, пока не почувствовала, что в ней ничего не осталось.
Констейбл еще долго молчал после того, как она затихла, ибо в ней не было ни эмоций, ни слов.
– По крайней мере, теперь вы знаете, что ваша мать не травила вашего отца, – тихо сказал он. Его лицо было серо в сумраке, который окутал их, хотя ни он, ни она не заметили, что стемнело.
– Я думала, что она отравила его. – Фрэнсин говорила хрипло, горло у нее было сдавлено и болело. – Я слышала, как она грозилась убить его, если он не уйдет, и, должно быть, запомнила эту угрозу, как будто она выполнила ее. – Замолчала, перебирая свои воспоминания и сопоставляя их со всем тем, что ей удалось узнать о последней неделе жизни отца между его уходом из Туэйт-мэнор и его смертью. – Думаю, она все-таки отравила его, отложенно. Она дала ему еду с собой, когда он ушел, и в его поведении в лечебнице проявлялись все симптомы отравления. Она пыталась сделать так, чтобы он никогда не смог вернуться.
– Бедная ваша мама. Подумать только, она так и не узнала, что ваши сестры мертвы и их тела лежат в доме…
– Сперва мама думала, что Джордж забрал их с собой. – Фрэнсин была потрясена – в детстве это никогда не приходило ей в голову, но сейчас, будучи взрослой, она все поняла. – Но потом она узнала, что это не так, потому что он вернулся, – прошептала она.
Глава 26
Констейбл сдвинул брови.
– Кто вернулся? Ваш отец?
– Да… Когда мы находились в лечебнице, я не хотела этому верить. Не могла этому верить… – Фрэнсин медленно встала на ноги. Силуэт дома горбился в ночи, словно ему было больно от тайн, которые он так долго скрывал. Ее взгляд переместился на лабиринт из рододендронов. – Я думала, что это происходило раньше, – прошептала она.
– О чем вы? – тихо спросил Констейбл, опасаясь говорить громче, чтобы его голос не помешал Фрэнсин говорить.
– Я… я… – Она замотала головой, ощущая такое стеснение в груди, что ей было трудно дышать. Она не хотела вспоминать, но воспоминания становились все яснее, заполняя собой провалы в ее памяти, давая дорогу правде, которую она так долго умудрялась держать под спудом.
Вдруг Фрэнсин выбежала со двора и по перекопанной лужайке побежала к рододендронам.
– Ради Бога… Фрэнсин! – закричал Констейбл, затем бросился за ней, когда она вбежала в лабиринт.
Вокруг нее сомкнулись высокие непроницаемые стены. Ей не нужен был свет, чтобы добраться до центра лабиринта. Торопливо поворачивая то направо, то налево, Фрэнсин слышала, как бегущий за нею Констейбл ругается себе под нос.
Окутанный тенями, перед ней возник Нептун над высохшим фонтаном. Но Фрэнсин чудилось, что ее спину греет летнее солнце, а из фонтана извергается тонкая струя воды.
– Я думала, что это произошло до того, как Бри утонула, – проговорила она, когда Констейбл приблизился к ней и остановился. – Но это случилось после. Потом это воспоминание приходило ко мне, но я не понимала, что оно реально, что это происходило на самом деле. Это казалось мне… частью сохранившейся в моей памяти атмосферы. – Фрэнсин опустилась на колени и положила ладонь на мшистые каменные плиты, видя перед собой гирлянду из белых хризантем, словно сияющих в том давнем солнечном свете. Это воспоминание больше не было размытым, как прежде; нет, оно было таким ярким, четким, что она чувствовала, как по спине течет пот, слышала, как где-то в лабиринте поет дрозд, и ощущала аромат хризантем. – Бри была здесь. В те дни она казалась мне такой реальной; думаю, тогда я не понимала, что она мертва. Когда она была жива, в ней было столько жизненной силы; думаю, именно из-за этого она тогда казалась мне более реальной, чем я сама. В то время я была похожа на какую-то бледную тень.
Погладив каменную плиту, Фрэнсин прошептала:
– Это был день рождения Агнес. Мы испекли кекс. У нас был план – у Бри и у меня. Мы думали, что, если мы сделаем день рождения Агнес особенным, она вернется. Я хотела, чтобы мои сестры вернулись… Агнес, Виола и Рози. Мне их не хватало. Хризантема была цветком Агнес, и мы сорвали все белые хризантемы, которые смогли
