Вдоль джакузи Мобуту выстроились запасы банных масел и духов в бутылях, размеры которых заставляли вспомнить Алису в Стране чудес; в каждую помещалось, должно быть, около галлона. Большинство были едва початыми. Но одной из них явно пользовались довольно часто: бочонком шанелевского «Эгоиста».
Он купался в этом одеколоне.
В этом был весь Заир. И подобно знаменитому высказыванию Людовика XIV «L'état c'est moi» («Государство — это я») Мобуту любил хвастаться: «До меня Заира не было, и после меня Заира не будет». В конечном счете Кабила — который когда-то называл Заир «несуществующей страной» — помог пророчеству Мобуту исполниться: 17 мая 1997 г. Кабила объявил себя президентом Заира и восстановил то название страны, которое отбросил Мобуту, — Демократическая Республика Конго. Быстрота, с которой он пришел к этой победе, во многом обязана тому факту, что обычно заирская армия предпочитала сражениям бегство, насилуя и разграбляя городок за городком перед наступающей повстанческой армией. Единственными силами, которые действительно смогли постоять за Мобуту, были десятки тысяч беглых боевиков руандийской «Власти хуту» да пара десятков рекрутированных французами сербских наемников.
Кабиле тоже требовалась иностранная помощь, чтобы так энергично осуществить свой марш, — и не только из Руанды. За спиной его Альянса сформировался панафриканский альянс, который держался на политическом или военном энтузиазме по меньшей мере десяти правительств разных стран континента. После первых побед мятежников в Северном и Южном Киву, когда конголезские рекруты стали стекаться под крыло Кабилы, пошла поддержка из соседних государств: Анголы, Бурунди, Танзании, Уганды, Замбии — и даже из таких отдаленных, как Эритрея, Эфиопия, Южная Африка и Зимбабве.
Если бы конголезская война происходила в Европе, ее, вероятно, назвали бы мировой войной, и для африканцев как раз мир и стоял на кону. Ибо это была война вокруг руандийского геноцида. Президент Уганды, Мусевени, вскоре после того, как Кабила принес присягу, говорил мне:
— Большой ошибкой Мобуту было вмешаться в дела Руанды. Так что на самом деле это Мобуту инициировал программу собственного свержения. Не полез бы он в Руанду, думаю, остался бы на своем месте, как в последние 32 года — просто ничего не делая для развития Заира, но оставаясь у власти, контролируя радиостанции и так далее.
Мобуту определенно получал предупреждения, и не только от тех, кто сбросил его с трона. В кабинете его покинутого дворца в Гоме я нашел меморандум о конфликте в Руанде, адресованный Мобуту одним из его советников. Из содержания документа было ясно, что он был составлен в 1991 г., вскоре после того, как РПФ впервые вторгся в Руанду, в то время, когда Мобуту председательствовал на переговорах о серии краткосрочных прекращений огня. Меморандум описывал внутренний круг Хабьяриманы как «составленный преимущественно из бескомпромиссных экстремистов и фанатиков» и предсказывал, что повстанцы РПФ «тем или иным образом добьются реализации своей конечной цели — взять власть в Руанде». Меморандум призывал Мобуту послужить «моральным прикрытием» и «Духовным Отцом процесса переговоров», не отлучая от них РПФ или президента Уганды Мусевени, и прежде всего защищать «имеющие первостепенную важность интересы Заира» независимо от того, кто одержит верх в Руанде.
Стоя там — право, как мародер! — в «освобожденном» кабинете Мобуту, читая этот банальный документ, который делала примечательным только огромность происходящих событий, я снова был поражен мыслью о том, насколько кардинально переменился мир после геноцида в Руанде. Всего за пару лет до геноцида (то есть миллион смертей назад) это был более приятный или добрый мир. Но в Центральной Африке это был мир, в котором самое худшее было еще неведомо.
В 1994 г., на пике истребительной кампании в Руанде, когда Париж самолетами доставлял посредникам Мобуту в Восточный Заир оружие для переправки его через границу, прямо в руки génocidaires, ФРАНЦУЗСКИЙ ПРЕЗИДЕНТ ФРАНСУА МИТТЕРАН, КАК ПОЗДНЕЕ СООБЩАЛА ГАЗЕТА «ЛЕ ФИГАРО», ОБМОЛВИЛСЯ: «В ТАКИХ СТРАНАХ ГЕНОЦИД НЕ ИМЕЕТ ОСОБОГО ЗНАЧЕНИЯ». Своими действиями и бездействием и в то время, и в последовавшие годы остальные великие державы показали, что согласны с ним. Очевидно, им не приходило в голову, что такая страна, как Руанда, может отказаться смириться с «незначительностью» своего уничтожения; и никто и вообразить не мог, что другие африканцы могут столь серьезно отнестись к гибели Руанды, чтобы начать действовать.
Память о геноциде вкупе со стараниями Мобуту возродить его в полном масштабе породила «глобальные отголоски — шире, чем Руанда», говорил мне Мусевени, «и здесь, в Африке, мы были полны решимости сопротивляться ему». Как Мобуту был, по выражению Мусевени, «агентом» своих западных кукловодов, так и руандийские génocidaires, которые снова грозили утопить весь регион в крови, обязаны были своим жизнеобеспечением бездумному расходованию западной благотворительной помощи. Пусть Запад потом заламывает руки над преступной безответственностью своей политики, но расплывчатая сущность под названием «международное сообщество» в конечном счете не отвечает ни перед кем. Снова и снова в Центральной Африке после лживых обещаний международной защиты сотни тысяч мирных жителей оказывались брошены один на один с экстремальным насилием. И на фоне такой пренебрежительной безнаказанности конголезское восстание предлагало Африке возможность объединиться против своего величайшего доморощенного политического зла и выжить Запад с его места арбитра политической судьбы африканцев.
* * *
Я не раз убеждался, что полезно сравнивать Центральную Африку середины 1990‑х с Европой эпохи позднего Средневековья — изнуренной бесконечными войнами, племенными и религиозными, испорченными деспотами, хищническими элитами и суеверным невежественным крестьянством, гноящейся болезнями, застоявшейся в нищете… и такой многообещающей. Разумеется, колониализм был ключевым процессом, который помог европейским народам прийти к процветанию и более разумному управлению: он позволил экспортировать свою агрессию и импортировать богатство. Однако бывшим колониям, когда они, спотыкаясь, вваливаются в семью современных наций-государств, такие возможности не светят; какие бы формы правления они ни придумали, все они, несмотря на старания создать устойчивые политические традиции, вероятно, будут преходящими.
Задолго до того, как Руанда стала социологическим портретом международной халатности, Мусевени как-то сказал: «Немного небрежения нам не повредило бы. Чем больше мы осиротеем, тем лучше для Африки. Нам придется полагаться на себя». И то, насколько конголезская революция захватила врасплох внешний мир, обличило упрямое непонимание, которое доминировало в подходах Запада к Африке в эпоху после «холодной войны», — что африканцы-де порождают гуманитарные катастрофы, но не занимаются сколько-нибудь значимой политикой.
Попустительство было неверной политикой по отношению к нацистской Германии; так же было и в Гоме. Однако сам вакуум ответственного международного участия в Гоме создал для африканцев беспрецедентную потребность и возможность разобраться со своими собственными проблемами. Хотя иностранные сторонники Кабилы открыто выражали скептицизм по поводу его способности служить чем-то большим, чем временный лидер Конго (и даже в этой роли он быстро их разочаровал), быстрое продвижение Альянса к победе вдохновило угандийского президента Мусевени заявить на инаугурации Кабилы, что эта война «освободила не только Конго, но также и всю Африку».
