тумана.
Медленно, переступая тонкими ногами, на болото вышла косуля. Остановилась, огляделась по сторонам, запрядала ушами и, успокоившись, начала щипать траву. А сама все оглядывалась, озиралась. Наверно, ждала кого-то. И казалось Ксюше, не косуля это, а нетерпеливая девушка милого поджидает. Сейчас она передернет плечами, поправит цветастый платок и, вскинув гордую голову, уйдет.
Косуля и правда вскинула голову и, пританцовывая, пошла вперед.
– Гха-ау!… Гха-ау,- раздалось на горе. Это кричал ее кавалер. Иду, мол, иду… Не сердись, что чуточку запоздал.
Косуля остановилась и замерла. Ксюша готова была поклясться, что разглядела радостное сверкание в вороненых глазах.
– Гха-ау, гха-ау, – раздалось много ближе.
Косуля сделала вид, что не обратила внимания на новый призыв. Она теперь шла нарочито медленно, словно прогуливалась, от нечего делать срывала листья с берез и роняла их на землю: не вкусно.
Из-за кривых березок выбежал самец. На гордо поднятой голове красовались рога. Он вскидывал голову и, подняв верхнюю губу, с силой втягивал воздух. Казалось, собирался чихнуть. Уловив запах косули, напрягся и большими прыжками помчался к ней. Подбежав, затопал ногами, боднул косулю под бок, обежал вокруг. Еще боднул.
– Гха-ау!
Косуля вздрогнула. Побежала. Они скрылись среди берез. Мелькнули в дальнем углу болота и, резко изменив направление, помчались прямо на Ксюшу. Впереди, большими прыжками, почти не касаясь земли, бежала косуля. Она закинула голову на спину и пружинно несла на тонких ногах свое гибкое рыжее тело.
– Гха-ау, гха-ау, – раздалось совсем рядом с Ксюшей, и косули скрылись.
– Вот тебе и охота, – развела руками Ксюша. – Пролупоглазила. За это меня еще Вавила журил. А мне насмотреться надо. У меня глаза ненасытные.
Больше в этот день она не пыталась охотиться.
Утром, чуть заалела над горами полоска неба, Ксюша уже сидела у трех берез. Стлались над болотом седые пряди тумана. С гор тянуло сыростью, запахом пихт, можжевельника и медовым ароматом карликовых берез. Ксюша любила утренний запах тайги, всегда чем-то новый, всегда освежающий, прогоняющий самые черные думы.
Как вчера, мелькнуло впереди темное пятно.
«Вот тебе раз», – чуть не вскрикнула от удивления Ксюша и быстрым движением схватилась за ножны, проверила, легко ли вынимается нож. Прямо на нее, опустив голову к самой земле, шел вразвалку медведь. Огромный. Наверно, старик. Уже не бурый, а зеленовато-желтый, как лист осенней ольхи.
Ксюша вскинула винтовку и замерла, стараясь увидеть в прорезь прицела медвежий глаз или ухо, а медведь опустил голову и виделся только лоб. Широкий, крепкий. А у Ксюши в стволе самодельная свинцовая пуля. Медведь пер напрямик. Ксюша вытащила из ножен нож, зажала его зубами – так легче схватить.
Медведь подошел к полусгнившей валежине, перепрыгнул через нее и сразу залег. Видно, хорошо знал валежину и часто ложился на этом месте.
«Уф», – облегченно вздохнула Ксюша. Медведь лежал шагах в тридцати. Боком. Отчетливо виделось ухо, а в тридцати шагах попасть в ухо – дело нехитрое.
Медведь то щурил глаза, словно дремал, то, навострив короткие шерстистые уши, вглядывался в тайгу. Курок взведен, основание уха село на мушку, а ствол винтовки медленно опустился. «Опять пучеглазить будешь? Пучеглазь, пучеглазь. Он с тебя шкуру спустит, – Ксюша ругала себя и знала, поступить иначе не может. – Уж больно интересно узнать: зачем пришел сюда? Спать? Не мог найти место потеплее, поглуше? Да он и не думает спать. Он притаился… Не отрываясь глядит на тропу. Тоже кого-то ждет?…»
Большая бурая туша сливалась с полусгнившей лесиной, и Ксюше порой казалось, что медведь ушел, а осталась одна буреломина.
Разгорелась заря над гольцами. Порозовели и тонкие нити тумана над болотом. Сам воздух наполнился розоватой мерцающей дымкой. Первые лучи солнца брызнули на вершину дальних гольцов. Защебетали птицы. В сумраке реки не было слышно – а сейчас и она вплетала свой рокот в утреннее многозвонье.
Все ожило. Медведь как уснул. Только у спящего голова лежит, а у этого чуть приподнята и шевелятся уши. Не только уши. Вот он по-кошачьи сжался, напружинился, подтянул под себя задние лапы.
Впереди озерко – лужа чистой воды. Между ней и лесиной – узкая полоска черной земли. По ней шла косуля. Рядом, закидывая кверху черноносую мордочку, трусил пятнистый козленок. Он смотрел на мать. А мать, опуская голову, толкала его под бок носом. Солнце золотило их рыжие шкуры, До валежины осталось десяток шагов. Засмотревшись на косулю, Ксюша и про медведя забыла. Радостно на душе, словно не косуля, а она, Ксюша, ведет по росотравью маленького Ваню. Словно не косуля, а она ласкает его.
Козленок выбежал вперед и почти поравнялся с валежиной, где залег медведь.
– Стой! – что есть силы крикнула Ксюша.
Козленок остановился. Медведь вскочил, вздыбился, повернул морду на крик. Черные злые глазки, казалось, сверлили Ксюшу. Замерли косуля, козленок, медведь. Грянул выстрел.
Прежде чем подойти к бурой туше, Ксюша выждала минут десять. Тщательно прицелясь, выстрелила еще раз. Медведь не дрогнул.
…Шкура медведя распялена для просушки меж ветвей суковатой березы. Мясо выкопчено на костре и уложено на высокий лабаз. Сверху прикрыто ветками можжевельника. Это от мух. За спиной у Ксюши полный мешок медвежьего мяса: и копченого, и свежего, завернутого в широкие лапчатые листья, и печенка, изжаренная на костре, и целебное сало. Сгорбилась Ксюша. С трудом переставляла ноги, а пот застилал глаза.
Ксюша давно сроднилась с тайгой и ходила по ней уверенно, спокойна как по избе. А сегодня смутно на душе.
Поднялась на перевал и с него увидела поляну. На ней третьего дня сидели незнакомые мужики. Они искали в тайге какую-то бабу-бандитку, по прозвищу Росомаха. Вот откуда настороженность! Мало ль что может сделать бандитка. Хорошего человека не назовут росомахой.
Зелеными волнами горы уходили вдаль и сливались с небом. Много исходила Ксюша, когда промышляла белку. Ни разу не примечала следов человека. Где же живет, где скрывается Росомаха? И сейчас нигде ни дымка. Это понятно, сторожкий таежник днем костер не зажжет.
Еще раз перебрала в уме все ключики и ложки поблизости от избушки – нигде не припомнила следов человека.
«Должно быть, глаза изменяют. Видать, растаежилась, разучилась глядеть-примечать».
5
Спускаясь с перевала, внимательно осматривала кусты, траву, землю.
«Мы с Ариной живем, потому как надо отряд кормить. А што эту бабу загнало в тайгу? Тоска лютая – жить одной. Слова вымолвить не с кем, – поднималась в душе неприязнь к неведомой Росомахе. Вместе с тем всплывала в ней жалость. – Видать, обездолена шибко. Обижена
