снова позвонил Измайлов.
– Ф. очень, очень просит нас снова пообедать у него. Обещает, что на этот раз будет гораздо интереснее, что в прошлый раз Распутин и оглядеться не успел, как ему пришлось уже уехать.
Рассказывал, что к нему заезжал М-ч, очень убеждал приехать (прямо антрепренер какой-то!) и показывал точный список приглашенных: все мирные люди, из приличного общества. Можно было ехать спокойно.
– В последний раз, – убеждал меня Измайлов. – Поговорим с ним позначительнее. Может быть, что-нибудь интересное выудим. Человек ведь незаурядный. Поедем.
Я согласилась.
На этот раз приехала позже. Все уже давно сидели за столом.
Народу было значительно больше, чем в первый раз. Прежние были все налицо. Музыканты тоже. Распутин на прежнем месте. Все сдержанно разговаривали друг с другом, точно были они обыкновенные гости, приглашенные пообедать. На Распутина никто не глядел, как будто он здесь совсем ни при чем. И вместе с тем чувствовалось (да так оно и было), что большинство не знали друг друга и пришли все только для того, на что и решиться будто не смели: разглядеть, узнать, поговорить с Распутиным.
Распутин снял свою поддевку и сидел в колкой розовой канаусовой рубашке навыпуск с косым вышитым воротом.
Лицо у него было почерневшее, напряженное, усталое, глубоко запали колючие глаза. Повернулся почти спиной к сидевшей рядом с ним той самой разряженной жене адвоката, что была в прошлый раз. Мой стул по другую руку старца был пуст.
– A-а! Вот она, – дернулся он. – Ну, садись скорее. Я жду. Чего в прошлый раз укатила? Я вернулся, а ее и нету! Пей! Чего же ты? Я тебе говорю: пей! Бог простит.
Розанов и Измайлов на прежних местах.
Распутин нагнулся ко мне:
– Тяжко я по тебе тосковал.
– Ну, это все пустяки. Это вы говорите из любезности, – отвечала я громко. – Расскажите лучше что-нибудь интересное. Правда, что вы устраиваете хлыстовские радения?
– Радения? Здесь-то, в Питере?
– А что – разве нет?
– А кто сказал? – спросил он беспокойно. – Кто сказал? Говорил, что сам был, что сам видал, али слыхал, ал и как?
– Да я не помню кто.
– Не по-омнишь? Ты вот лучше, умница, ко мне приходи, я тебе много чего порасскажу, чего не знаешь. Ты не из англичанок будешь?
– Нет, совсем русская.
– Личико у тебя англичанское. Вот есть у меня в Москве княгиня Ш. Тоже личико англичанское. Нет, брошу все, в Москву поеду.
– А Вырубова? – говорю уж без всякого смысла, единственно, чтобы угодить Розанову.
– Вырубова? Нет, Вырубова нет. У нее лицо круглое, не англичанское. Вырубова у меня деточка. У меня, скажу я тебе, так: у меня есть которые деточки и которые другие. Я врать не буду, это так.
– А… царица? – вдруг осмелев, сдавленным голосом просипел Измайлов. – Александра Федоровна?
Я немножко испугалась смелости вопроса. Но, к удивлению моему, Распутин очень спокойно ответил:
– Царица? Она больная. У нее очень грудь болит. Я руку на нее наложу и молюсь. Хорошо молюсь. И ей всегда от моей молитвы легче. Она больная. Молиться надо за нее и за деточек. Плохо… плохо… – забормотал он.
– Что плохо?
– Нет, ничего… молиться надо. Деточки хорошие…
Помню, в начале революции я читала в газетах о том, что найдена «гнусная переписка старца с развращенными княжнами». Переписка такого содержания, что «опубликовать ее нельзя». Впоследствии, однако, письма эти опубликовали. И были они приблизительно такого содержания: «Милый Гриша, помолись за меня, чтобы я хорошо училась», «Милый Гриша, я всю неделю вела себя хорошо и слушалась папу и маму…».
– Молиться надо, – бормотал Распутин.
– А вы знаете фрейлину Е.? – спросила я.
– Это такая востренькая? Будто видал. Да ты приходи ко мне. Всех покажу и про всех расскажу.
– Зачем же я приду? Они еще рассердятся.
– Кто рассердится?
– Да все ваши дамы. Они меня не знают, я человек для них совсем чужой. Наверное, будут недовольны.
– Не смеют! – Он стукнул кулаком по столу. – У меня этого нет. У меня все довольны, на всех благодать почиет. Прикажу – ноги мыть, воду пить будут! У меня все по-божьему. Послушание, благодать, смирение и любовь.
– Ну вот видите – ноги мыть. Нет, уж я лучше не приду.
– Придешь. Я зову.
– Будто уж все и шли, кого вы звали?
– До сих пор – все.
9
Справа от Распутина, настойчиво и жадно прислушиваясь к нашему разговору, томилась жена адвоката.
Изредка, поймав на себе мой взгляд, она заискивающе улыбалась. Муж все шептал ей что-то и пил за мое здоровье.
– Вот вы лучше пригласите к себе вашу соседку, – сказала я Распутину. – Посмотрите, какая милая.
Она, услышав мои слова, подняла на меня глаза, испуганные и благодарные. Она даже побледнела, так ждала ответа. Распутин взглянул, быстро отвернулся и громко сказал:
– A-а! Дура собачья!
Все сделали вид, что не слышат.
Я повернулась к Розанову.
– Ради бога, – сказал тот, – наведите разговор на радения. Попробуйте еще раз.
Но у меня совсем пропал интерес к разговору с Распутиным. Мне казалось, что он пьян. Хозяин все время подходил и подливал ему вина, приговаривая:
– Это твое, Гриша, твое любимое.
Распутин пил, мотал головой, дергался и бормотал что-то.
– Мне очень трудно сейчас говорить с ним, – сказала я Розанову. – Попробуйте теперь вы сами. Вообще, можем же мы вести общий разговор!
– Не удастся. Тема очень интимная, тайная. А к вам у него уже есть доверие…
– Чего он там все шепчется? – прервал нас Распутин. – Чего он шепчется, этот, что в «Новом времени» пишет?
Вот тебе раз! Вот вам и инкогнито.
– Почему вы думаете, что он пишет? Это кто-нибудь спутал… Вам еще скажут, что и я пишу.
– Говорили, будто ты из «Русского слова», – спокойно отвечал он. – Да мне-то все равно.
– Кто же это сказал?
– А я и не помню, – подчеркнуто повторил он мой ответ на свой вопрос, кто, мол, рассказывал мне о радениях.
Запомнил, значит, что я ответить не захотела, и теперь отплачивает мне тем же: «А я и не помню!»
Кто же нас выдал? Ведь была обещана полная конспирация. Это было очень странно.
Ведь не мы добивались знакомства со старцем. Нас пригласили, нам это знакомство предложили и вдобавок нам посоветовали не говорить, кто мы, так как «Гриша журналистов не любит», разговоров с ними избегает и всячески от них прячется.
Теперь оказывается, что имена наши отлично Распутину известны, а он не только от нас не прячется, но, наоборот, втягивает в более близкое знакомство.
Чья здесь игра? М-ч ли все это для чего-то
