вот оно, самое-то ценное, что дает другим настоящую жизнь и нужные зеленые побеги – стебельки». И почему-то ей вспомнилось смешно-суетливые маневры наших войск зимой в довоенное время, так игра какая-то – растаскивали туда-сюда хворост, сидели за ним.
– Мама! Мама! – возбужденно говорила, дергая ее за руку, Танечка. – Гляди! Во-о, как дяди спилили все! Нехолесё. – Она, картавя, показывала ей на оголенно торчавшие теперь на огороде Кашиных три рогульки вместо яблонь: бойцы-зенитчики напрочь опилили все сучья у них и, сгрудившись, хлопотали с установкой в их развилках мощных зенитных пулеметов. Ее детские глазенки сияли. Она будто восторгалась тем, что делалось.
И это было что-то неприятное, чего Анна никак не ожидала увидеть, и от обиды она чуть не заплакала.
Как, опилили яблоньки, даже не спросившись у нее?! Не Василий ли обхаживал их, обмазывал известкой, подпирал распорками? Они были для семья точно живые существа – и вот тебе… Они страдали тоже, что и люди. Сносили все молча. Но, если здраво рассудить, ведь так, верно, нужно: обстоятельства требуют того; все идет по-настоящему – не на маневрах суета. Анна только всхлипнула коротко – про себя.
Весь откос земляки, возле которой суетились ребятишки, был обложен натасканными немецкими подковами и желтенькими гильзами патронов, в которые играли Славик, Юра (им больше не во что было играть). Юра важно говорил:
– Мой папка письма мне пишет.
Врал, конечно. От ребячьего, наверное, восторга оттого, что отец воевал на фронте.
– А мой, – говорил ему Славик, – целые газеты печатает – во-о! – И разводил в стороны руки.
Юра говорил затем:
– Мой папа черный.
– А мой, – отвечал ему Славик, – гыжий («р» он не выговаривал).
– Ну что вы споите, – говорила им Танечка. – У меня ведь тоже папа есть. У всех детей папы есть. Только они все сейчас воюют. Вот.
Наверху же землянки, на ящике, сидел точно грибок, спустивши обутые в ботинки с обмотками ноги в трубу нагретой утром печки, беленький молоденький часовой с поднятым воротником шинели, и он виновато сказал Анне:
– Извините меня, мамаша. Ноги мои подмерзли без движения – и я грею их аккуратно. А тех, из-за кого я маюсь здесь, вы постращайте, пожалуйста… Непослушные, страсть…
Анна вошла в свою разрушавшуюся землянку, где поделывала кое-что по хозяйству: варила в печи, стирала. Здесь же военные уже устроили, как оказалось, гауптвахту для провинившихся солдат (это было совсем в диковинку для нее) – даже уже сидели наказанные за какие-то провинности бойцы, охраняемые тем часовым снаружи.
Что означали его слова, Анна сразу поняла, едва спустилась сюда по оббитым ступенькам, обложенными досками; Анна даже задохнулась, опешив, оттого, что прежде всего увидала на полу разбросанные, порванные книжки. У ней вырвалось непроизвольно:
– Это что ж такое, право? Будто сам Наполеон здесь прошел…
И разглядела двух посаженных сюда солдат, воззрившихся на нее. Они были молоды, без ремней.
– Расшвыряли, раскидали вы?!
– А разве нужно это вам? – удивились будто сидевшие солдаты. – Мы – от нечего делать… Скука тут, мать… Взаперти…
А она-то заливалась, бывало, слезами над этими книжками. И оттого, как их немцы, варвары, жгли на кострах, а тут свои же…
– Книжки эти фашисты жгли на кострах, а мы из их рук выхватывали книжки да спасали, берегли. – Она повысила голос. – Тетрадки и книжки еще ребятам сгодятся. Пойдут дети в школу – что им почитать? зачем же требушить все? Я на немцев управу находила. И на вас найду. Живо уберите все как было. Не вами проложено тут, не вами и возьмется. – Ей даже совестно как-то стало за то, что отчитывала так своих освободителей.
– Да, пожалуйся, пожалуйся на них, мамаша. – Часовой показался на входе. – Такие непослушные. Страсть – беда! Буду докладывать начальству. Больше не могу прикрывать.
Эта его угроза и пристыжения Анны вроде бы подействовали должным образом на наказанных: не подымая головы, они стали на корточках собирать раскиданные по полу книжки и тетрадки, листки.
Разволновавшись, Анна даже забыла, зачем она пришла: качая на себя головой, пошла обратно ни с чем. Возле ж отделения бойцов она отчего-то вдруг застыла, точно вкопанная, глядя на то, как один из них увлеченно и задумчиво переобувался, умело-сноровисто перематывая на ноге портянку (видно, не первый год служил).
– Что смотрите на меня, уважаемая, так? – спросил он, подняв к ней пытливое лицо. – Чай, своего знакомого увидели али как? Кого – мужа ищите?
– Рада бы найти, – ответила она, – да не моя на то воля и сила. Залетел далеко.
– Точно. И я не знаю ничего про своих. Где-то потерялись.
И Анна уже успокоила задумчивого бойца:
– Я вот тоже жду от суженого своего вестей. Не знаю, что-то будет. Он, муж, приходил ко мне сегодня во сне, в праздничной рубашке, а только быстро ушел – меня не подождал. Куда? Странный сон какой-то. И шестнадцатилетнего сына моего угнал с лагерем немец.
– Во всем есть начало и конец, – философски заметил боец. – На том свет держится.
– Многие наши бабы сгоряча ведь так рассуждают: «Конечно, что Анна? – говорила она про себя. – Анна все переживает: у нее ведь много ребят». Мне прямо в лицо так говорили уже не единожды.
– Не давши слово – крепись, а давши – держись. Сколько ж у тебя их?
– Шестеро.
–Благое дело сделала. Зачтется. Все зачтется. Бог труд любит. Не имеешь золота – бей большим молотком.
– Известно, служивый, – согласилась Анна. Ей стало сразу легко как-то разговаривать с ним. – Теперь хоть самолеты не пролетывают над нами покамест, не зудят. Нечего уже крушить. Все запустошилось. И тот же огород мой, и хозяйство. Вон все опилено. В наших деревнях прежде было в обычае выгонять скот в поле в первый раз после зимы не ранее 23 апреля (церковный праздник Святого Георгия Победоносцева). А нам и выгнать теперь некого, разве только кошку. Ни кола, ни двора, ни курицы. Все разорили доверенные слуги дьявола.
– Но ведь жалобу не подашь на войну и Гитлера, верно?
– Какое!
– Слышал я, мамаша, – заговорил солдат проникновенней, – что строители уже такие ходят – направили наши власти; они бесплатно строят дома в освобожденных районах тем, кто лишился крова, – семьям военнослужащих. Так что должны и вам помочь – поставить избенку. В первую очередь.
– Да? Это точно?
– Точно, точно, мамаша. Поверь, я не брешу… Не брехун.
И Анна покраснела, улыбнувшись, – оттого, что он называл ее мамашей, ее, свою однолетку, может быть: ведь ей всего сорок два года. Неужели она так состарилась на лицо? Может, просто черный платок
