половиной часа от той поры, когда с трудом протиснувшись в выпиленное под окном отверстие, задыхаясь от дыма, поползла под защиту густых смородиновых кустов. Не доползла, потеряла сознание. Здесь ее и обнаружил Виталий, заглянувший по какой-то надобности в старое семейное жилище и кинувшийся помогать соседям справиться с огнем, который, шевельнись в то время вечерний ветерок чуть посильнее, мог запросто перекинуться на ближайшие дома. В это время на противоположной стороне дома в сенях рванул газовый баллон, огонь вырвался из-под крыши и из окон. Пытаться спасти дом уже не имело никакого смысла, а вот лежавшую лицом вниз бывшую его хозяйку явно следовало оттащить подальше от распоясавшегося пламени, жар которого даже около кустов, у которых лежала Любаша, перехватывал дыхание. Рассудив, что на руки пострадавшую он не поднимет, да и времени особенно церемониться не оставалось, Виталий волоком потащил Любашу подальше от огня прямо по огородным грядкам и росшей у забора крапиве. Очнувшаяся от боли ожогов и свежего воздуха, женщина вырвалась из рук спасителя и, встав на четвереньки, завороженно уставилась на полыхавший вовсю дом. И вдруг сначала тихо, а потом все громче и громче стала смеяться. Решив, что спасенная помешалась, Виталий сначала отодвинулся от нее, а потом, присев на корточки перед уткнувшейся лицом в траву и продолжавшей истерически смеяться Любашей, спросил:
— Может, воды принесть?
— Не… — замотала она головой. — Пусть горит. До щепочки горит, чтобы следа не осталось.
— Там-то сгорит, а ты как? Может, все-таки принесть воды? Или как?
— Василия позови. Он прийти обещался. Придет, а меня там заперли и сожгли. Скажи, что живая. Платье вот распластала только. На люди в таком виде не покажешься… Да и ты не пялься. Придет, а они его там караулят. Специально, скажи, караулят, приказ у них. Пусть прямо к себе идет, а я его в вашем дворе дождусь. Да не говори никому, что живая. Сгорела, и все тут. Может, посадят гадов? Как думаешь?
— Может, и посадят.
— Хорошо бы! Иди, иди, а то тебе твоя Райка глаза повыцарапает. Шепни ему, где я. — Погоди, — остановила она двинувшегося было Виталия. — Дырка тут где-нибудь есть?
— Какая дырка? — не понял Виталий.
— В заборе. Я туда ползком, чтобы не увидали. Посадить их, понятное дело, не посадят, но пока разберутся, пускай с мокрыми штанами ходят. Ты только не говори никому. Ну, есть дырка?
— Вон туда ползи. Только у меня ключа от дома нет, у Васьки.
— На крылечке посижу.
— Увидят на крылечке.
— Найду, где притулиться. Ты иди, иди.
Она неловко поползла между грядками к заросшему крапивой лазу в заборе. Протиснувшись сквозь него, пробежала наискось двор и притаилась под навесом за поленницей на большой полусгнившей колоде. Слилась с сумеречной тенью — ни видать, не слыхать. Только, если стать совсем рядом, неровное дыхание выдаст беспокойные испуганные мысли — что же теперь будет, как оно все сложится, да и сложится ли? Так и сидела — закрыв глаза, не шевелясь. То ли спала, то ли забылась беспорядочной чередой надежды и отчаянья.
Василий, перемахнув через забор, остановился посреди двора, внимательно вслушиваясь в окружающую темноту. Осторожно подошел к крыльцу, тронул висевший на двери замок, снова прислушался и тихо спросил: — Любовь Иннокентьевна, здесь ты, нет? Или я на Виталькиной брехне завис, как пацан? Знал братишка, какой капкан на меня ставить, какую приманку приспособить. Теперь до смерти казнить себя буду, что сразу не рванул. Может, еще успел бы… За что ж они тебя так?
— За любовь, Василий Михайлович.
Василий замер в полуобороте на голос, с трудом перевел дыхание.
— Не соврал, значит, Виталька. Живая… Как ты?
— Не знаю еще. Ни кола у меня теперь, ни двора, ни галантереи, ни бакалеи, ни паспорта с пропиской. Одно платьишко, что на мне было, и то распластала сверху до низу. За гвоздь зацепилась, когда из огня без памяти выкатилась. Ладно Виталий подсобил, а то так и валялась бы, как чурка под ногами. Можно живой считать, а можно незнамо чем — не то бомжовкой, не то воровкой. Сама себя у прежней жизни украла. Сижу теперь, гадаю — какой срок тебе, Любаша, дадут, в какую сторону поведут?
— Понесут, — сказал Василий и легко поднял ее на руки. — О сроке сговоримся, а куда — сама решай. Выбор у меня небогатый — дом, тайга или куда глаза глядят.
— Тогда к колодцу неси. Неси, неси, раз подобрал. Там и скажу, что дальше.
Слегка помедлив, Василий понес ее к колодезному срубу в дальнем конце двора.
— Пусти, — выскользнула из его рук Любаша, когда он принес ее к колодцу. Тихо попросила: — Воды зачерпни. Полное ведро.
Пока Василий добывал из колодца воду, Любаша скинула с себя остатки грязной одежды и, дождавшись, когда Василий с полным ведром в руках повернулся к ней, приказала: — Лей!
Видя, что тот замешкался, не решаясь, прикрикнула: — Лей, говорю! Прежнюю жизнь с себя смываю. Чистой к тебе хочу. Какой раньше была, когда о таком, как ты, думала. Лей!
Василий осторожно поднял ведро над ее головой. Серебряная от проглянувшего полумесяца ледяная вода высветила прекрасное нагое тело. Любаша даже не дрогнула, стояла неподвижно. Потом открыла глаза и тихо сказала: — Теперь неси, куда хочешь.
Наступившая ночь помнилась им потом не столько физической близостью, ошеломившей их обоих своей долгой ненасытностью, сколько не привычной для нее и для него осторожностью и нежностью, с которой они любили друг друга. Словно боялись обидеть друг друга неосторожным, неловким движением, сгоряча вырвавшимся словом…
Уже светало, когда с трудом отстранившись от Василия, Любаша вдруг тихо и счастливо засмеялась.
— Не умею целоваться… Так и не научилась. Противно всегда было. А с тобой — дыханья не хватает. Век бы так…
Отстранилась.
— Ты-то где выучился?
— Я тоже, может, в первый раз так-то.
Любаша догадалась, что это правда или почти правда. Смущенно улыбнулась.
— Не подумай чего, это я так… Мне про тебя все знать хочется. До последней родинки. Зачем ты только здесь объявился? На мою погибель, видать. Чего тут только о
