в их сторону и от души обматерил обоих. Проценко тоже был недоволен завязавшимся скандалом, привлекшим жадное любопытство толпившихся неподалеку жителей.
— Наш темпераментный держатель акций здешнего лесо-пушного промысла обладает идиотской способностью превращать в оперетту самые трагические обстоятельства. Только боюсь, что вместо аплодисментов он будет иметь стойкую неприязнь большей части местных аборегенов. Впрочем, он ее уже имеет в достаточном количестве.
Телохранитель согласно кивнул и, глянув в сторону прибывающей с каждой минутой толпы, встретил немигающий ненавистный взгляд Василия. Мгновенно насторожившееся внимание профессионала подсказало ему явную опасность, исходящую от незнакомого человека, смотревшего почему-то не на катавшихся по земле драчунов, а на него и на стоявшего рядом хозяина. Шагнув вперед, он загородил Проценко и вполголоса о чем-то предупредил его. Проценко быстро обернулся, но Василий уже исчез.
Хмурые неразборчивые лица стоявших напротив людей почему-то напомнили Проценко одно из последних полотен знакомого художника-авангардиста, на котором лица огромной митингующей толпы были скрыты совершенно одинаковыми масками каких-то не существовавших в природе животных. За видимым спокойствием одинаковолицей толпы таилась грозная и страшная сила, готовая в любой момент взорваться криками, движением, кровью.
— Неужели надеешься, что кто-нибудь купит этот твой «Страшный суд»? — спросил он тогда у довольного произведенным впечатлением художника.
— Не купят, зато запомнят на всю оставшуюся жизнь, — ответил тот и, помолчав, добавил: — Ты купишь!
Проценко действительно купил картину, но, поразмыслив, запрятал ее подальше от своих и посторонних глаз.
Тем временем братья Оборотовы оттащили своего взбунтовавшегося другана от все еще не пришедшего в себя Домнича, и, заломив ему руки, по очереди что-то злобно ему нашептывали.
— К нему с добром, сочувствие выразить… — бормотал вставший на ноги Домнич и вдруг заорал: — В двадцать четыре часа к чертовой матери! И ты, и она! Если я ее еще хоть раз увижу, мало не покажется. Пусть тогда хоть в ООН жалуется.
— Не будет она, Игорь Кириллович, жаловаться! — крикнул Федор, с трудом удержавший снова рванувшегося на начальника Бондаря.
— Хоть в этот… Европейский суд.
— Сгорела она.
— Чего?
— Сгорела, — подтвердил Семен и сильным ударом в бок утихомирил вырывавшегося Бондаря. Тот в беспамятстве обвис на руках братьев, и они поволокли его в темноту, подальше от глаз застывшего в растерянности начальства.
* * *
Отступив на несколько шагов в темноту, Василий хорошо видел и слышал все, что происходило у догорающих развалин. Лишь когда приехавшее начальство, о чем-то хмуро перетолковав, загрузилось в машины, и те, осветив ярко вспыхнувшими фарами узкую улочку, стали разворачиваться, он, спасаясь от приближающегося света, кинулся к приоткрытым воротам ближайшего дома. То ли хозяева забыли их запереть на ночь, то ли все еще продолжали обсуждать случившееся в толпе, топтавшейся у пожарища. Оказалась очень кстати эта спасительная щель — свет фар едва не зацепил его скользнувшую за ворота фигуру.
Некоторое время Василий стоял неподвижно, потом, разглядев неподалеку кучу бревен, сел на них и стал шарить по карманам в поисках забытого дома курева.
— Знал, что придешь. Раз мать не объявилась, значит, думаю, сам пожалует. Если, конечно, на ухожье не подался. Значит, не подался.
Створка ворот скрипнула, и протиснувшийся в чужой двор Виталий подошел и сел рядом.
— Закурить найдешь? — спросил все еще оглушенный случившимся Василий.
— Завязал. Как эта гадина прицепилась, с перепугу все концы обрубил. И с куревом, и с водярой, и со всем остальным.
— Какая гадина? — безразлично поинтересовался Василий.
— Мать что, не говорила?
— Нет.
— Ну да, она у нас психолог. Ненужная информация мешает двигаться к намеченной цели.
— К какой цели?
— Ты, я смотрю, во временной отключке. Чем это тебя так шарахнуло? Погорельца, что ль, пожалел? Так он к осени новый дом поставит. И женой новой обзаведется — он мужик хозяйственный.
— Правда, они ее там заперли?
— Заперли, сволочи. Она, говорят, уходить от него собралась, вещички уже собирала. А он ее под замок. Федька с Семеном подсобили — сам бы он фиг справился. Не для него такой бабец, не для него. Ей бы чего-нибудь поосновательней, соответственно имеющейся внешности. Бабы трепались, на тебя она вроде как глаз положила.
— Заткнись, а! Без тебя выть хочется.
— Понятно. Я чего тебя дожидался? Артист на подмогу таких псов из города выписал, Шварцнегер отдыхает.
— Кто такой?
— Ну, ты даешь, братан! Шварцнегера не знает! У меня Райка, как на него посмотрит, сразу разводиться собирается. Губернатор Калифорнии, между прочим.
— Пусть отдыхает. А им чего надо?
— Чтобы ты Иванову верхонку не нашел, если она была, конечно.
— Значит, найду.
— А они тебя.
— Поглядим.
— Глядеть тогда уже нечего будет. Весь наш корень закончится. Мне всего ничего осталось, а потомство — две девки, да и то не знаю — от меня ли. Поленька наша неизвестно — жива-нет. Если жива, один ей путь: в юродивые или святые — я в них не разбираюсь. И все — кончились Боковиковы. Как и не было. А уж мать тебя точно не переживет. Я для нее — так. Ты у нее последний свет в окошке.
— Чего ты раньше времени кресты нам ставишь?
— Предупредить хочу — укараулят они тебя. Не здесь, так в тайге достанут. Артист им покажет, где Ивана нашли, он туда на следствие вылетал.
— Значит, за корень наш беспокоишься? — поднялся Василий. Ждал, что брат тоже поднимется. Но тот продолжал сидеть.
— Беспокоюсь. Ты куда сейчас?
— В тайгу.
— В дом заходить не будешь?
— Хотел, теперь не буду. Поостерегусь.
— И правильно. Тебя там, правда, человек один дожидается. Ну, так я ей все доложу — так, мол, и так…
— Какой человек? — насторожился Василий.
— Не знаю, как и назвать. Тут ее вроде за покойницу сейчас держат. Кто жалеет, кто радуется. А она там, можно сказать, голая сидит…
Не дождавшись, пока брат договорит, Василий прямиком, через забор и огороды рванул к своему дому.
* * *
Чего только ни передумала Любаша за два с
