сюда, кто потрошит их ради знаний.
Я один в доме, Луч ушла, и это хорошо, поскольку затеянное мной опасно.
Ключ, извлеченный из тайника под часами, словно меч, воткнутый в воздух.
Ключ, извлеченный из тайника под часами, словно капля расплавленного серебра, он колышется, меняет форму, то растекается лужицей, то собирается в длинный клинок, его невозможно держать руками, только лишь разумом, и он парит над столом, освещая разбросанные книги.
Слово от слова дело рождало…
Дело от дела свершенье рождало…
Я читал все книги в библиотеке, для этого хватило бессчетного количества отведенных мне жизней. Сражались мы с Черным, сражались эоны, и если он брал силой и напором, неистовством и коварством, то я знанием, пониманием. И было так, что он превращал меня в выдох на ветру, случалось и такое, что мне удавалось дожечь его в пепел.
Но Ключей мы до сих пор не касались.
Я склоняюсь к очередному фолианту, тру начавший слезиться от усталости правый глаз. Левый, как обычно, мертв, а сегодня еще и закрыт повязкой, чтобы тьма внутри меня не видела, чем я занят. Мир за стенами дома корчится в тисках глухой, тяжелой ночи, и наверняка смертных по всей земле терзают кошмары.
Начало для слова, начало для дела…
Я прикасаюсь к Ключу указательным пальцем, и он оживает, дергается подвешенной в воздухе змеей. Я знаю, что трепещет сейчас Радужный мост, трясется Великое Древо, из холла доносится скрежет, это мои часы пытаются идти сразу вперед и назад, связать то, что связать невозможно.
Передо мной не один Ключ, а восемь — Черный и семь его учеников, получивших отражения.
Теперь…
Я не успеваю ничего сделать — на меня рушится ледяной цветастый водопад. Мелькают лица — гневные, удивленные, испуганные, незнакомые, — а вот и Янтарь, рот раскрыт, глаза распахнуты, в них нет прежней живости, любопытства, легкости, в них плещется замешанная на огне смола, на меня смотрят два жадных водоворота.
На крышу обрушивается удар такой силы, что дом содрогается, судорога треплет меня от пяток до макушки, во рту появляется вкус крови.
— Ты осмелился дотронуться до чужого Ключа? — голос Черного звучит и внутри, и снаружи, он везде, и он рвется дальше, вглубь, прошибая черепицу на крыше и разбивая скорлупу на моем сердце.
Его выкормыши — включая Янтаря — видят это, они свидетели, им не отвести взора, даже если возникнет такое желание.
— Ты осмелился дотронуться до чужого ученика? — отвечаю я.
Вихрь поднимает меня над полом, хотя я стою на месте, от шагов моего врага сотрясается земля, и пламенный меч длиной с секвойю рушится на мой дом, ломается о конек крыши. Но тот трескается, стены оседают, и вместе с ними оседаю я, горячее шершавое щупальце уже в сердце, он здесь, он торжествует, он смог, он пробился.
Мой Ключ звенит тысячей струн, и низким басовитым гудением отзывается Ключ Черного. Ворочаются в тайных укрытиях другие семь, прислушиваются, не настал ли их час, День Мечей и Секир, День Убийства Братьев, не порвал ли Волк привязи, не всплыл ли из моря Змей, не отчалил ли корабль из ногтей мертвецов, не готовы ли восстать на битву люди, которых мы учили все эти жизни?
Ибо только они, крылатые смертные боги, — шанс этого мира на спасение, шанс всех миров на спасение, шанс человечества на спасение.
— Я уничтожу тебя! — ревет Черный, и руки отказываются мне повиноваться, ими завладевает чужая воля, огненная и темная.
— А я тебя — нет, — говорю я.
Я разжимаю свой разум, и Ключ падает на стол, разлетается серебристой пылью.
То же самое происходит и с Ключом Черного, только тот распадается на оранжево-черные кристаллы.
— Что ты сделал, Седой? — звучит у меня за спиной, и поскольку мое тело снова мое, я поворачиваюсь.
Ученики больше не смотрят на нас, мы только вдвоем, едины в едином пространстве. Я посреди библиотеки, у стола, в окружении разбросанных книг, и Черный — тут, рядом, вокруг, в каждой изломанной тени на стене, в щелях на потолке и полу, всюду мерцают его гнилушки-глаза, всюду течет, змеится его мрак, пойманный, бессильный, не способный вырваться, угодивший в ловушку.
Но мое жилище и я — мы основательно пострадали в битве.
Трещины в стенах и потолке, разошедшиеся половицы, покосившиеся рамы, через них тянет ночной сыростью, на чердаке свищет ветер, фундамент осел; и сам я двигаюсь с трудом, суставы заедает, кости ломит, голова трещит, ребра болят, словно по ним били ногами. Но я радуюсь, поскольку Янтарь свободен от Черного, и мой ученик вернется, несмотря на обиду, на злость, на разочарование во мне.
И я отправляю ему зов.
* * *
Она врывается на кухню, словно буря, несущая запах цветущих яблонь…
Она врывается, точно метель в сплетении белых волос, в сверкании голубых глаз…
Она врывается… я не вижу это, а чувствую.
— Что ты наделал?! — кричит Луч. — Ты достал Ключ? О нет!
Она не одна из нас, девяти, но в мире, в мирах много разных сил, много разных существ, и не все из них люди, не все из них боги, не все исполины, не все карлики, не все чудовища или порождения туманной Смерти.
И Луч знает многое.
В медном ковшике на печке снова варится глинтвейн — зира и грецкий орех, лимонник и горная вишня.
— Я пленил Черного, — отвечаю я, не оборачиваясь, я жду, что она подойдет, как всегда, обнимет меня.
Но Луч остается у двери.
— Ты достал Ключ! Ты едва не повредил его! — в голосе ее кипит расплавленное золото, бушуют вихрем осенние листья, бурые и алые, и мех на тяжелом сером платье колышется, по нему бегут крохотные волны, темная-светлая, темная-светлая, темная-светлая.
Мне не нужно смотреть, чтобы это видеть.
— Я вернул Янтаря, — говорю я.
— И чуть не уничтожил Ключ Черного. — Луч смотрит на меня с ужасом, с осуждением. — Гор корни, жен борода, слезы железа, кошачьи шаги, все вместе сплети, и получишь ты узы, крепче которых под солнцем не видели… Но только не трогай Ключей ты заветных, но только не трогай опор ты всесветных, не трогай, не трогай ты их никогда! До часа последнего.
Тени в углах кухни сгущаются, набухают тяжестью, жидкость в ковшике не бурлит, а шипит, словно в посудину влезла змея.
Янтарь входит, сгорбившись, и я не узнаю его, он кажется старше на десять, на двадцать лет. Волосы неопрятными сосульками висят на лбу, щеки покрывает сетка морщин, он ковыляет, спотыкаясь, плечи обвисают и руки трясутся,
