чем больше о нем говоришь, тем меньше тебя понимают. Наверное, поэтому люди, достигшие в этом вопросе просветления, вообще молчат. Они молчат, потому что их точно не поймет никто!
Все это тоскливо пронеслось в голове за долю секунды, но надо было что-то ответить, потому что Хренуар не унимался:
– …нет, ну с хрена ли те или иные вещи становятся шедеврами? Какого лысого распиленная акула стоит двенадцать миллионов? Почему три полоски продались за двадцать три миллиона? Почему эти полоски? Почему акула? Что управляет выбором того, что становится искусством? Ну вот объясни мне, тупому баклану!
– Это магия.
Хренуар вопросительно поднял брови.
– Как и во всякой магии, тут есть тайный свод ритуалов для избранных.
– В смысле?
– В смысле самые богатые коллекционеры ежегодно гадают, что в этом году будет считаться шедевром, запуская курицу с отрубленной головой по магическому кругу, на котором расписаны случайные слова – «акула», «полоски», «красный», «печаль», «банан», «череп», «вышивание», «выключатель», «нуклеосома», «зубы», «бабушка»… Где безголовая курица наконец упадет – то и будет трендом. После того, как могущественные колдуны (известные арт-критики) произносят над будущим шедевром заклинания (артспик), этот предмет начинает испускать морок жажды обладания, уходит с аукциона за миллионы и становится баснословным символом статуса и богатства.
– Ты шутишь, птичка?
Я пожала плечами, мол – хочешь верь, хочешь нет.
– Но…
Хренуар склонил голову набок и уставился в параллельный мир, а я снова «снимала» сюрреалистический фильм. Только в этой сцене все было наоборот: на сей раз я обсуждала не оргии на встрече с культурой, а искусство на встрече с оргиастами.
Тел на крюках стало меньше – остались лишь самые стойкие. Жар-птиц в клетках – больше. На матах почему-то лежал человек с женской туфлей на лице.
А на месте «древнего оригами» теперь стояло что-то типа большого детского манежа, наполненного воздушными шариками, по которому ходила сверкающая доминатрикс, время от времени протыкая шарики каблуками на радость зрителям (аудитория сменилась на преимущественно мужскую). Я даже спрашивать не стала…
За столиком тем временем собрался цвет местного общества дадаистов. Эван шушукался с синеглазым мастером сибари и еще каким-то полуголым чертом, утыканным иглами, как дикобраз.
– Здесь есть массажный салон, – проследил за моим взглядом Хренуар. – Дай последнюю сигарету. Мне пора уже в студию, портреты писать. Заглядывай в любой время, голубка моя!
– Спасибо.
Он ушел курить, а я прислушалась к тому, что говорил Эван:
– …совместную выставку, я серьезно, это бомба!
Боже, они тоже говорят об искусстве! Я непроизвольно подалась вперед.
– О, ты освободилась, отлично! – заметил Эван. – Я придумал вам выставку!
Он схватил за руки меня и синеглазого гуманоида, будто собрался нас обвенчать:
– Представь себе выставку, где экспонаты – подвешенные к потолку связанные азиатки. А на стенах – твои картины. Милые виды Китая: восход, закат, улицы, тачки, парки, дети с шариками, старики, храмы… … Ну?! Вот он масштаб, вот смесь культур! Это событие! Тут тебе и секс, и краеведение… Это сокровище! Ведь все так и есть! Вещи происходят параллельно, все сразу. Но это разные, непересекающиеся миры, объединить которые может только искусство. У нас все есть! Ты, он, азиатки, клуб…
– Эван, я уезжаю через три дня, – сказала я. – Но мысль богатая…
Я прислушалась: не подул ли ветер внутренней свободы? Штиль. Но мы все равно на всякий случай обменялись контактами с сибари-мастером.
* * *
Трудно сказать, чем закончился этот вечер. Эван то появлялся, то пропадал по своим доминаторским делам в тайниках клуба. В какой-то момент, утомившись от стробоскопической фантасмагории тел, масок и шариков, мы даже разыскали в недрах биоробота караоке. В этом месте геометрия сошла с ума: шахматные полы, зигзаги, шары и волны вместо мебели, флуоресцентные медузы вместо ламп и стены, полные дробных, как стрекозиное крыло, отражений. Я спела мантру про Ананасный Карандаш, а мастер сибари – песню феи-крестной из Шрека. «I Need a Hero» в исполнении татуированного синеглазого гуманоида было зрелищем подиковинней всего увиденного за вечер, кроме разве что «лохнесского чудовища», хотя… нет. Синеглазый был несомненным победителем.
Были еще шоты, белые дорожки, смех, недоумение, тоска, высокие технологии и низменные страсти. Но ветер внутренней свободы так и не подул. В какой-то из походов на перекур к Дарту Вейдеру я обнаружила в зеркале, что на мне полумаска женщины-кошки и сверкающий супергеройский плащ. И тут я вспомнила! Вспомнила, что мне напоминает эта странная фантасмагория.
В детстве я провела какое-то время в «зазеркалье» – в детдоме, где бабушка подрабатывала медсестрой. Время было такое. Родители еле сводили концы с концами, работали в две смены, маму услали в командировку, и бабушка определила меня туда в одну из групп на пятидневку. Там были, в основном, дети-отказники с отклонениями: девочка с синдромом Дауна, гидроцефалы, глухонемые, парализованный мальчик, девочка с заячьей губой, сиамские близнецы и так далее.
Я пялилась на них, понимая, что что-то не так, но не в состоянии была дать ответ на главный вопрос, который, по мнению Эйнштейна, стоит перед человечеством: «Дружественна ли к нам вселенная?» Возводить ли мне стены или наводить мосты? Обитатели этой вселенной выглядели страшно и угрюмо. Вероятно, они были просто замкнуты, но я воспринимала их необщительность как враждебность. Они тоже какое-то время мрачно, с опаской наблюдали за мной. Но недолго. Как и все дети, они обладали врожденным навыком телепатии и очень быстро «нащупали» мой страх.
Когда взрослых поблизости не было (а их не было почти никогда, они появлялись строго по расписанию – кормить и привязывать колготами к горшкам или кроватям на сон), дети окружали меня хмурой толпой или, если я убегала, загоняли в угол – и там подробно, по очереди демонстрировали мне свои увечья, повторяя «мы отдадим тебе все».
Каждую ночь перед сном нянечка ходила между рядами кроватей на пружинах, приговаривая, что выставит под ливень или снег, идущий за окном, тех, кто не спит. Угрозы взрослых всегда были связаны со внешней средой. Однако настоящая опасность таилась внутри этого мира, а не снаружи. Когда няня уходила, пружины начинали скрипеть, а дети – перечислять, что именно они мне отдадут, перебирая свои горести, словно еретические дары волхвов. «Я отдам тебе свой рот» – начинала девочка с заячьей губой. «Я отдам тебе свои ноги» – говорил рахитичный мальчик с ножками буквой икс. «Мы отдадим тебе свой живот» – говорили сиамские близнецы. «Ы-а-ааа» говорил мальчик-гидроцефал. Девочка с синдромом Дауна тоже не могла говорить, но подпевала остальным мучительными звуками. Под эту проклятую молитву я засыпала.
Между этими пространствами и ситуациями
