сигарету. Чем-то он напоминал того манга-медведя на скамейке в первый день: трудно было поверить, что массовик-затейник с «гамбургером» и этот горький, безотрадный гамлет – один и тот же человек.
«Есть судьбы посложней твоей», – телепатировал мне скрытую угрозу Дарт Вейдер в терновом венке из зеркала. Этот сгорбленный человек в гигантской розовой шляпе тоже, значит, не захотел свадьбу с ишаком, а поставить «сложную интеллектуальную задачу в искусстве» не сумел, несмотря даже на наличие нефритового столпа – его только на «гамбургер» и хватило… Мрак. Я не знала, о чем говорить дальше, но была уверена, что в этот момент галлюциногенный дракон под Шанхаем смотрит в своем сне прямо на нас: два художника-неудачника курят под портретом Дарта Вейдера в черном туалете сибари-клуба.
– А так работа как работа, че! – поднял голову Хренуар. – Нелегкие, конечно, деньги. Для выступлений надо выглядеть, а это пластика, качалка, процедуры… я ведь уже пенсионер, хоть так и скажешь, а, птичка?
Пенсионер!.. Я мотнула головой, мол, ни за что не скажешь, и снова переглянулась с Дартом Вейдером в зеркале – «да-да, есть судьбы…»
– Материалы недешевые, – продолжал члено-писец. – Когда меня впервые позвали на большую секс-экспо, я имел такой дикий успех, что стер себе нахрен все! Никакая смазка не поможет четыре дня подряд с утра до ночи елозить членом по холстам! Я потратил годы на нетоксичные химикаты и прочую лабуду, но по итогу смешиваю краски сам. На кокосовом масле, голубка, представь. И клиентам задвигаю, что краска съедобна! А еще вазелин, вода, антисептик, обогреватели, чтоб «кисть» не сморщилась в процессе… Дай еще сигарету… Спасибо, птичка.
Он закурил и продолжил описывать свои диковинные трудности:
– Ну, то есть холод – это еще ничего, но когда работает кондиционер, а ты постоянно полощешь хер в ведре с водой, он же инеем покрывается! А тебе двенадцать часов им махать, если серьезное мероприятие… Короче, работа – умаяться! А начиналось как хи-хи-ха-ха, подростковый бунт на БДСМ-вечеринках. Поначалу накидывался для храбрости, а потом смотрю – да люди тащатся, как не в себя! Портреты на девичниках – вообще золотое дно.
– А сколько стоит такой портрет?
– Шестьсот юаней, воробушек. Групповой – по количеству душ. Но я херачу быстро. Вхожу в какую-то прострацию и пишу портрет минут за двадцать.
«Пишу»…
– По сети – дороже. Обычно заказывают в подарок – сюрприз на день рождения! С меня портрет и видеозапись перфоманса. Скука смертная. Я люблю вживую, когда натурщики активные, участвуют, интересуются… Особенно если вечеринка зрелых птичек, лет за сорок… – членописец аж повеселел. – А еще лучше – бабушки. Сам-то я уже э… Они незашоренные, смеются, накидываются. Но эт на западе, не здесь, конечно.
– А как вы попали в Шанхай?
– Приехал на экспо-шоу эротических товаров. Все секс-игрушки же тут делают. Слово за слово – предложили работу. А Шанхай – это как марс, – покрутил он сигаретой в воздухе. – Какой дурак откажется тут пожить?
– Это да.
– Но слышь, воробушек, чтобы получить разрешение на работу, мне надо было продемонстрировать свое мастерство госкомитету.
– О-о-о-о-о!..
– Значит, дюжина дятлов в костюмах с серьезными хлебальниками сидят, скрестив руки и смотрят на вот это все, – Хренуар провел рукой от цилиндра до чресел. – Один сел мне позировать. Говорят – можешь начинать!
– А-ха-ха-ха!
– Без музыки, без комментариев, без смеха… полная тишина. Молча отсмотрели весь процесс на серьезных щах, не улыбнулись даже. А в конце… в конце! Они мне похлопали, птичка, представь!
– О, как прекрасно, я вас нашел! Вижу, вы подружились, – вынырнул из коридорной кишки Эван, всплеснув руками и картинно любуясь нашим смехом. – А я принес вам взбодриться!
Он втиснулся на трубу между нами, спиной к зеркалам и лицом к небольшой нише, украшенной статуэткой покемона со вспоротым животом, из которого вываливались разноцветные, как конфеты, внутренности. Высыпав из пакетика белый порошок на черную блестящую поверхность, Эван согнулся над ним, как над контрольной, которую нельзя списывать, и стал колдовать карточкой над дорожками. Хренуар оживился. Я растерялась.
– Давайте быстро, – сказал Эван, – пока никого.
Он раздал нам по банкноте с Мао и первым подал пример. Членописец ловко, одним движением скрутил Мао в трубочку, нагнулся и на глазах у покемона, умирающего от харакири, быстро втянул дорожку.
Я смотрела то на оставшуюся полоску, то на Дарта Вейдера над нашими головами. «Ты внутреннюю свободу пришла искать или где? – закатил тот невидимые под шлемом глаза к терновому венку. – Видала, что бывает с теми, кто ее так и не нашел, птичка?!» Я покосилась на повеселевшего Хрену-ара. Он стоял, руки в боки, гордо расправив плечи с плащом за спиной, как несгибаемый супергерой, который в ходе подвига случайно потерял трусы, но не силу духа.
– …а хочешь, я тебя нарисую?! – к нему даже вернулся голос массовика-затейника.
«Ладно, убедил…» – я слегка кивнула Дарту Вейдеру и склонилась над черной нишей.
* * *
Из туалета мы вернулись в клуб ясноглазые, говорливые и полные очаровательной уверенности в том, что жизнь уготовила много пленительных даров нам лично в руки, потому что мы такие великолепные и шикарные люди, а вовсе не потому, что снега нанюхались.
Хренуар перекрикивал музыку, страстно желая говорить о совриске:
– …вот ты, птичка, видела Поллока и Ротко живьем?
– Да.
– Ну и объясни мне! Почему это искусство, а я, например, – нет? Кляксы-полоски? Я видел в Лондоне, как одна цыпа два часа блюет красками на холст – чисто Поллок с булимией. «Я хотела, чтобы искусство шло прямо из моего тела сырой, дикой волной…» Херней! Но нет. Ее рвет на лондонской Арт Фриз, на Арт Базель Майами, все дела. Вот это, ёрш твою медь, искусство. Ну и почему? Объясни мне, почему картина, нарисованная членом, – нет?!
Ну как почему. Гонору в тебе нет, чувак. Идеологии маловато. Дискурсы у тебя устаревшие – давно расшатанные и выпавшие. На сегодня козырная идеология бьет гамбургер из нефритового стебля. Такие дела. Да и задачу ты не так чтоб очень интеллектуальную поставил…
Когда-то давным-давно, месяца два назад, все эти вопросы мучили и меня. Но сейчас было даже скучно об этом говорить. Объяснять про борьбу и боль тоже не хотелось. Вещать про «космический фрактал» Поллока и «драматичность цветового поля» Ротко – ну такое… Витийствовать про новаторство в «решении сложной интеллектуальной задачи в искусстве», а именно – как упаковать невыразимую экзистенциальную бездну в три полоски… ну уж. Мне вдруг стало понятно, почему о совриске никто не разговаривает нормальным, человеческим языком (кроме камней). Современное искусство – что-то типа интеллектуальной черной дыры:
