class="p1">Наши мальчишки заглядываются на меня. Сержусь, сохраняю неприступный вид, а самой хорошо, что заглядываются, не кажусь уже себе дурнушкой — всегда расцветаю вместе с подснежниками, это мой месяц — апрель. Угадываю взгляд Степана, а когда глаза встретятся — совершенно неорганизованное состояние, что-то из области необъяснимого тяготения. Ни с кем другим этого не испытываю.
И еще новое: восстание против всего логического, против анализа, графических построений — всего, что не умещается в слове в е с н а.
Преодолеть и работать, работать безотказно, до беспамятства.
Нет, долой все, диаграммы, срезы, микроскопию…
— Да здравствует весна!
В распахнутое окно вкатилось солнце. Развалилось на подоконнике рыжим, ликующим мальчишкой.
Пахнуло раздольной, разметавшейся рекой — опьяняющий запах полой, стремящейся реки!
Жить! Хочу жить!
Я верю в себя, я нужна людям, потому что стремлюсь служить добру!
Степка — вот моя заботушка. Он со мной, даже когда его нет. Может, это настоящее?..
Богдан Протасович задержался в коридоре у окна — внизу по двору степенно расхаживали пингвины. Богдан Протасович долго следил за ними, стремясь определить, как переносят гости теплынь. В движениях птиц не было ничего королевского, они давно уже стали своими парнями.
— Озабочены судьбой нового опыта? — мимоходом бросила Ваге Надежда Сергеевна.
— Прекрасно выглядят, — не отрываясь от окна, проговорил Богдан Протасович.
Он любовался своими питомцами.
— Не осудите за откровенность, Богдан Протасович, — остановилась Кириллова, — мы почитали вас Прометеичем… — улыбочка скользнула по лицу Надежды Сергеевны, — …а вы оказались всего лишь доктором Айболитом!
Вага подошел к зеркалу, чтобы привести в порядок шевелюру — у него была красивая, холеная прическа.
Кириллова заметила это движение:
— Несвойственное ученому мужу кокетство!
Порывы ветра усиливались. Березовая роща, гонимая метелью, сплошным потоком сбегала с холмов. Сосны стояли еще в рост, только ветви кружили вокруг стволов, беспокойно отыскивая опору. А в лесу разносился уже шум бурелома.
Собрались в большом зале.
Татьяне пришлось уступить трибуну Богдану Протасовичу — ее сообщение о новом в биофизике отложили «на потом». Она сидела в первом ряду, чтобы лучше видеть Богдана Протасовича, поближе к окну, чтобы видеть рощу и тучи.
Доморощенные сатирики рисовали Чаплыгину в виде некоторого отрезка прямой с портфелем под мышкой. Степан уверял, что сквозь видимые миру очки проглядывает невидимая миру нежность, считал ее резкость и угловатость естественной защитной формой и угадывал множество добродетелей, неприметных другим.
Пока буран кружил вихрями, играл поземкой, Татьяна, прислушиваясь к гулу бурелома, подбирала новые строфы. Но когда снег осыпался, стал таять и по земле расползлись черные пятна, жестокий бесснежный ветер, нарастая, все больше обнажал черноту — она поникла, встревожилась, стала определять силу ветра в цифрах, в баллах, приглядываясь к вершинам деревьев: пять, шесть, семь баллов… Двадцать метров в секунду, двадцать три…
Чаплыгина перестала смотреть в окно. Перед глазами светлый зал, лица друзей, рядом теплое плечо — вернулась спокойная уверенность.
Серафим Серафимович Шевров собирался уже развернуть домашний сверточек — страдая печенью, он предпочитал домашние завтраки, — как появился завхоз летнего лагеря.
— Тебе чего? — нелюбезно встретил его Шевров. — Тебе коменданта?
— Кого угодно. Любое начальство.
— Надо что-нибудь?
— Ничего не надо. Ветерок задует.
— Какой ветерок? Откуда?
— Не видите, что ли? С гнилого угла. Поворачивает на чистый норд.
— Ну?
— Вот и ну. С низовья гудит. Лед остановил. Говорят, в устье целые горы наворотил.
— Тебе что надо, не пойму?
— Ничего. Говорят, в прошлом столетии точно так задуло. Лед обратно пошел. В соседнем селе ледяная гора на главную улицу вышла. Так и двинула по улице до самого волостного управления.
— Ты что мне — лекции собираешься читать? Панику поднимаешь!
— Никакой паники. Зачем паника? У нас в поселке дружина имеется. Посты расставлены. Службу несем. Только нам для подкрепления ваши дружинники требуются. Которые из прибывших. На экскурсию. Называйте имена, запишу в списочек.
— В какой списочек?
— Нетрудно понять. На всякий случай. Если штаб подмогу потребует. Я тут уполномоченный по дому отдыха.
— По летнему лагерю?
— Да как ни назови, какую шапку ни надень, все равно один Иван. Отдыхать приезжаете, значит — дом отдыха.
— Что-то не то говоришь, — пробормотал Шевров, недоверчиво разглядывая завхоза, — может, перегулял? По случаю воскресения?
Но в эту минуту позвонили из района:
— Примите телефонограмму. Под личную ответственность…
— Слушаю. Шевров слушает. Кто такой Шевров? Я из филиала института… Администратор? Да — администратор. Ну, я слушаю вас. В чем дело? Диктуйте, я принимаю.
Записал. Положил трубку, уставился на завхоза.
— Звонили? — поинтересовался тот.
— Да. Звонили. Требуют проверить посты.
— Надо было передать мне трубочку.
— А я так передаю, без трубочки: проверить посты, держать связь со штабом.
— Если плотина не выдержит, будь здоров!
— Паническая ты личность.
— Я без паники, товарищ Шевров. Я с точки зрения. Исторически.
— Смотри не подними истории.
— Кому говорите, товарищ Шевров. Я уже тут, в нашем районе, пятый год уполномоченный. И войну не на печке сидел. Ваше дело — диктуйте списочек. Которые ваши ребята покрепче.
Серафим Серафимович продиктовал и отпустил завхоза.
Хотел позвонить домой, но звонить было незачем. Пока что незачем. Развернул сверточек. Повеяло домашним уютом. Осторожно отделил кусочек — самый аппетитный.
Чуть слышно цокнули каблучки. Шевров поднял голову — перед ним стояла Янка Севрюгина:
— Чудесно у вас. Мне очень нравится ваш кабинет!
Серафим Серафимович так плотно, крепко, неотделимо сидел в чужом кресле, в чужом кабинете, что у Севрюгиной невольно вырвалось: «ваш».
— Да, аккуратненько, — согласился Шевров.
— Когда Олег Викентьевич прилетает?
— Неизвестно. Ждем к обеду.
Серафим Серафимович встал из-за стола:
— У вас есть вопросы?
— Нет, я так, без вопросов. Заглянула. Вспомнила, как вместе отдыхали.
Шевров как-то неопределенно, широко, точно крылом, взмахнул рукой, но тотчас спрятал руку за спину:
— Да, отдыхали… — задвигал по столу блокнотом, карандашиком, щелкнул пальцем по краю пресс-папье, и пресс-папье заколыхалось лодочкой.
Янка подошла к столу и тоже заиграла карандашиком; разглядывала телефонограмму — ее, как котенка, привлекали всякие шелестящие вещи.
Шевров отодвинул телефонограмму. Это было неосторожное движение. Янка тотчас поближе придвинулась к листку и успела разобрать несколько строчек прежде чем Шевров прикрыл листок пресс-папье.
— Что-нибудь случилось? — спросила Янка.
— Нет, ничего. Обычный речной режим.
— Но зачем бьют телефонограммы?
— Обычная служба.
В зале показалась вахтерша:
— Товарищ Чаплыгину к телефону. Штаб вызывает.
Татьяна Чаплыгина, уронив на пол платочек, поднялась так порывисто, словно ждала этого вызова.
— Таня, платочек! — подхватил платок Степан.
— Хорошо, хорошо, товарищи, — не замечая ничего, направилась к выходу Чаплыгина, — меня вызывают…
Шевров остановил Вагу в коридоре:
— Только что звонили из района. Осведомлялись насчет обстановки. Я ответил, что все нормально. По-моему, все преувеличено.
— Я не знаю, о чем вы говорите, Серафим Серафимович.
— Не знаете? А все уже говорят…
— О чем говорят, Серафим Серафимович?
— В соседнем
