промозглой испариной, отдает последнее тепло, чтобы замереть и уснуть на всю долгую зиму. Вода в речке за домом стала светлой, ленивой и холодной, как олово. Подует ветер — даже не наморщит ее поверхность. Лишь последние листья не выдерживают холодного дуновения, шевелятся, раскачиваются или вдруг целыми стаями летят вниз, как воробьи на овес. Но ветер не дает им садиться и гонит дальше, и покрываются медью, золотом и багрянцем дорожные бугры и колеи, зеркало воды, старые могилы. Ни звука, ни голоса. Только береста, задравшаяся на березе, монотонно зудит: цр-р, цр-р… И зябко от этого звука, будто облили тебя ледяной водой. Мертво все и пусто.
Но нет! Из трубы одного из домов, того, что на южной стороне, поднимается жиденький и бледный дымок. Значит, там есть живая душа. Живая…
2
Повернувшись спиной к окну, к солнцу, сидит на лавке бабка Федора. Голова повязана белым шерстяным платком-самовязкой, на плечи накинута теплая стеганая фуфайка, под ней длинное темное старушечье платье, на ногах валенки. Но не греет солнце, не греет и печка старые кости. Зябко, хотя в избе и натоплено. Повесила голову, темные руки тяжело лежат на коленях. Пальцы длинные, узловатые, вывороченные в суставах застарелым ревматизмом. Кожа да кости, будто древесные корневища лежат на коленях.
Разве сидела бы так Федора, будь жив ее муж, будь скотина на дворе? Нет, конечно. Поднялась бы до солнца, побежала на кухню щепать тупым косарем лучину, ставить самовар. Наложила бы дров в печку, поставила на огонь чугунок с картошкой, воду для скотины. Принялась чистить картошку для супа. Побежала с ведрами к колодцу… Зимой, помнится, вода чистая, холодная, с плавающими тонкими льдинками. Края ведер обледенели, поют-поскрипывают в такт шагам… Принесешь, а уж самовар готов. Ставишь его на стол, разливаешь чай по кружкам, бросаешь себе два, а мужу три куска сахару. Остается только взять с полатей валенки и поставить у кровати:
— Сергуш, вставай, чай поспел…
Муж давно проснулся, да лень вставать. Лежит, покашливает. Трудно старому подниматься с нагретой постели. Ни слова не говоря, он опускает вниз ноги, не глядя сует их в теплые валенки, встает. Так и садится к столу: в исподней рубахе, кальсонах. Пьет чай.
А Федоре некогда чаи гонять. Она бежит во двор за корытцем для кур, достает из печки чугунок с мелкой картошкой, горячий отвар сливает в лохань, а картошку сыплет в корытце, чтоб растолочь ее толкушкой. Наливает в ведра теплую воду из чугуна, пробует пальцем — не обожглась бы корова. Добавляет в пойло пару горстей толченой картошки, соль — не пьет буренка чистую воду, ей давай подсоленную, да чтоб картошкой пахла. Выносит ведра в хлев, поит корову и овец. Пока они пьют — доит, но не все сдаивает, оставляет молочка и для теленка. Повесив подойник с молоком на дубовый клин, вбитый в степу, подпускает к корове теленка, бросает в кормушки по охапке сена, смешанною с нарезанной мелко соломой.
Одно дело сделано. Теперь еще кур покормить. Снова бежит в избу, подмешивает к толченой картошке муку, выносит, открывает дверку под сени, сует корыто в темную дыру. Пусть темно, куры найдут корм.
Процедив молоко и разлив его по крынкам, принимается за другие дела: кормит собаку, кошку, заправляет койку, ворошит в печи кочергой. К этому времени огня уже нет, и она выгребает угли в горнушку, мокрым веничком обметает под, задвигает чугуны и закрывает печь заслонкой — это на обед, пусть преет, доходит. Прикрывает вьюшку, но не совсем, иначе угореть можно.
Управившись, подсаживается к мужу, наливает себе горяченького: ее-то кружку он давно уже выпил… Так все оно и было…
Сейчас Сергуш на кладбище, там лежит. Скотины нет — сама свела корову на совхозную ферму. Птицу всю порушили, съели. Одна собака осталась. Много ли ей надо? Да вот сама еще. А самой и того меньше — совсем есть не хочется.
Когда-то в избе было чисто, аккуратно, кругом все блестело. Стены оклеены обоями, потолок — белой бумагой, пол крашеный, чистый, половички кругом, никелированная кровать застелена покрывалом, да не просто так, а с подзором, украшенным мережкой, занавески на окнах тоже мереженные, полотенце на зеркале в простенке вышитое… Э-эх…
Сейчас же посреди горницы, на кухне в деревянном ящике — везде валяются ложки, тарелки, чугунки, корыто, лоток для муки, раздавленное сито, кочерга, ухват, перина, подушки и другая утварь, нужная в крестьянском хозяйстве. Про мелочь разную и говорить нечего. Потому изба кажется нежилой, заброшенной. Даже лампочка попусту висит — недавно отключили линию. И столбы есть, и провода, а света не добьешься.
На кухне закипает самовар, и Федора, опираясь рукой на лавку, тяжело поднимается. Наливает в кружку чай, бросает туда две ложки малинового варенья. Пьет мелкими глотками. Но это скорее по привычке: что-то сейчас и кипяток не таким горячим стал, как раньше. И все-таки жаркая волна разливается по телу, потихонечку согревает, даже до пальцев рук и ног доходит. На крыльях носа, на лбу проступают бисеринки пота. Федора отирает лицо кончиком белого ситцевого платка, поддетого под шерстяной.
— Напилась, — произносит она вслух. И будто уже обновленными глазами смотрит вокруг. Видит хлам, беспорядок и тяжело вздыхает: — Ок-ко-ко-о-о… Что делать-то, Сергуш?
Волоча по полу тяжелые заплатанные валенки, снова идет к окну, садится на лавку и смотрит невидящими глазами на соседнюю избу. То ли ветер усилился, то ли домовой хозяйничает в пустом доме напротив, но одна из уцелевших рам вдруг открывается с противным визгом, будто кошка скребет по железному листу, а потом вдруг с силой хлопает, так, что из створки вываливается последнее расколотое стекло и стукает о подушку окна — будто балалаечную струну дернули. Но Федора не обращает внимания. Не боится она ничего и никого, хоть сам черт появись перед ней, сам керемст. Привыкла уже. Год скоро, как одна осталась в этой брошенной людьми деревне. Чего только не виделось ей, не приуслышалось за это время: и волчий вой, и глаза их огненные, и голос какой-то с кладбища, и всякое другое.
«Обманула ты меня, Настаси, обманула… — горько думает она о бывшей хозяйке дома напротив. — Договорились же здесь век свой доживать. А ты села и укатила. На все готовое. Да разве здесь у тебя ничего не было? И крыша над головой, и пить-есть, и одеть-обуть тоже… Сама же говорила: мол, Федорушка, почаще поглядывай на мой огонек. Коль светится окно, значит, жива еще. Если нет — беги, зови народ,
