беспорядок стоит ему драгоценных секунд. Но в ответ на эту деликатность на лице Януса появлялась виноватая улыбочка благодарности, и в конце концов я поняла, что лишаю его удовольствия поискать самому.
Что эти потерянные минуты были для него изящным и необходимым разбегом. Тишина, полная колебаний, тяжелая, словно перед бурей, прерываемая только выдвиганием и задвиганием ящиков и звуками медленных шагов, придавала веса тому, что произойдет. Как же ликует этот гурман при мысли, что я томлюсь в ожидании. Отсрочка, постоянное оттягивание времени — вот оружие великих доминантов, доступное для простых работяг, посещающих бордель. Играясь от нечего делать своими запястьями, закованными в наручники, я понимаю, что, если бы действительно хотела освободиться, ничто не смогло бы мне помешать. И уж точно не Янус, который ни за что не завяжет узел, не убедившись предварительно, что мне не больно и кровь циркулирует. От этой вежливости я еще лучше к нему отношусь. Это факт: со мной не может случиться ничего ужасного. Правда, по этой причине он теряет в реалистичности. Если честно, со мной вообще ничего не может произойти. Единственное, чем я рискую, так это немного возбудиться, когда он заходит в мой рот глубоко и ожесточенно, а его возбуждение достигает критической точки. Он держит меня за волосы в районе затылка, и это единственный момент, когда Янус выглядит непокорным, когда непроницаемые черты его лица идеального дурачка, играющего в палача, вдруг подергиваются так, что могут испугать любую девушку, кроме меня.
И от этого его простые, детские радости в Студии становятся только более трогательными. Раскрутить веревки, опустить трусики, которые я перестала снимать сама, с тех пор как поняла, как ему нравится раздевать девушку, лишать ее застенчивости. Пусть перед ним и проститутка, для которой застенчивость стала лишь притворством, собранным по кусочкам на основе давнишних воспоминаний. Нажать на рукоятку, чтобы мои руки поднялись над головой, — вот наслаждение короля. Почти такое же, что он получает, хватая меня за подбородок и заставляя смотреть ему прямо в глаза, и я старательно выполняю это задание, усиленно дрожа и яростно выворачиваясь. В его глазах — бездонная пустота, небытие. И я должна признать, что у Януса талант: если бы все дело было только во взгляде психопата, у всех начинающих доминантов было бы чему у него поучиться. Янус мало говорит: он понял, как эротично молчание. Когда он приказывает, то делает это коротко, тихим голосом, подчеркивающим величие немецкого языка.
Есть еще кое-что, что он делает отлично. Крохотная, неменяющаяся деталь, которую он практикой отточил до совершенства, — переход между предварительной игрой и тем, что я бы назвала воронкой. Презерватив лежит наготове в коробке для мелочей в форме ракушки на столике. Янус начинает развязывать мне руки. Я показываю свои страдания на публику, массируя запястья и слабо постанывая, чтобы изобразить смесь облегчения и страха, словно провела в плену несколько часов (у нас же ушло восемнадцать минут, я считала). Значит, на колени. Он разворачивается, весь такой серьезный, и отправляется искать презик.
И гениально — он кидает его к моим ногам нарочито презрительным жестом. Не знаю, горд ли он своим перформансом, но эта часть игры — самая достоверная. Чтобы отрепетировать эту сцену как следует, ему понадобилось время. От одной встречи к другой он совершенствует то, как приближается ко мне, отрабатывает эту резкую подачу, чтобы иметь вид человека, с которым не поспоришь. Я бы хотела быть под стать этому короткому, неизвестному порыву, приводящему его в такое состояние, вытащить из своих закромов реакцию, которая придала бы его фальшивому отвращению дополнительную глубину, но мне на ум не приходит ничего лучше, чем многозначительно промолчать, опустив глаза и плечи. Я лихорадочно рву упаковку, словно отказалась от попыток сбежать от заслуженного наказания. Как только я заканчиваю натягивать на него презерватив, можно забыть про всякие сюрпризы. Даже это подобие доминирования и то рушится. Презерватив, а с ним подсознательно возможность оргазма, позволяет Янусу ослабить хватку. В этот момент он уже на краю пропасти. Он хорошо организован: ему даже не нужно смотреть на часы, чтобы понять, что осталось пять-десять минут. И его маска спадает по щелчку пальцев, как кожа ящерицы.
Все это смешно, однако ничего достойного презрения в этом нет. Лицо его становится красивым, когда он сдерживает этот момент. Однажды вечером Бобби, выходя после встречи с ним, сказала мне со смехом, что он становится по-настоящему красивым, когда кончает. Действительно, он становится красивым — от убийственного шарма очень мягких мужчин в момент потери контроля над собой, когда на их лицах со скоростью света проносится импульс удушенной смерти. И эта интригующая тишина, когда он медленно передвигается во мне, сжимая и разжимая свои пальцы. Сразу после этого, скромно заворачивая потяжелевший презерватив в бумажное полотенце, он спросит: «Все хорошо? Не слишком было трудно?»
Нет, я не презираю Януса. У этого парня нет желаний, идущих дальше, чем поддаться своей маленькой фантазии о девушке, которая отказывает ему. Янус вовсе не похож на тех, кого мы презираем в Студии. И это легко, когда мужчина привязывает вас как попало своими неловкими пальцами. Даже легче, чем находиться на нужной стороне кнута, как Делила.
Вот, например, Олаф. Олаф — специалист по убитому времени. Мы недоумеваем, зачем требовать музыку Сати для фона, приходить одетым с иголочки, переворачивать Студию вверх дном, разыскивая самые экзотические инструменты, если по истечении двадцати минут его активность медленно сходит на нет. Мужчина записывается на десять часов вечера, мы вполне законно предполагаем, что у него был весь день на то, чтобы подумать, чего же ему хочется, — но нет.
Обычно мое милостивое настроение испаряется довольно быстро, пока я, привязанная как попало, жду, что у него появится хоть какая-нибудь идея. Не нужно быть специалистом садомазохизма, чтобы догадаться, что он ничегошеньки в этом не понимает. Некомпетентность, возбуждение и желание, чтобы все прошло наилучшим образом, делают его криворуким. Какой толк, что он портной по профессии: узлы он завязывает слишком слабо или слишком туго. От этого хочется либо смеяться, либо врезать ему. Он добрый малый, да и я сама слишком добрая, поэтому я разрешаю ему привязать себя за шею, хоть и постоянно боюсь потерять равновесие и закончить повешенной, как Дэвид Кэррадайн, — незавидная участь. Спорим, что с его техникой и количеством времени, потраченного на завязывание узлов, я успею умереть пять раз, пока он сообразит, как освободить меня.
Даже его манера шлепать по заднице выдает нехватку техники: ему самому больнее, чем мне.
