не дам тебя в обиду. Даже черту. Даже Алене… Я скоро вернусь. А пока отдыхай.
Вика устало опустила веки, а я поплелся открывать, сочиняя по дороге самые верные и самые доходчивые слова для моей перебесившейся на воздухе блудной сестры. Произносить которые мне не пришлось, поскольку за дверью стояла вовсе не Алена, а краснорожий Степан, тоже, возможно, достаточно блудный и перебесившийся, но совершенно излишний в нынешних обстоятельствах.
— Чем обязан? — неприязненно осведомился я.
— Ничем, Дмитрий Андреевич! — с подозрительной бодростью ответил мой гость. — Ничем вы мне не обязаны! А я, прошу заметить, ничем не обязан вам… Тем не менее, вот! — он протянул мне маленький прозрачный пакетик с розовым комочком внутри, в коем я как-то сразу признал незабвенную жвачку, из озорства прилепленную Викой к стене моего холла. Сейчас, когда мой взор невольно метнулся вправо, я увидел там лишь едва различимую кляксу. Следом мне вручили неведомый бланк с треугольным фиолетовым штемпелем и печатным текстом в полстраницы, по которому кто-то старательно прошелся маркером.
— Нашел полезным проинформировать вас, Дмитрий Андреевич, — пояснил свое пожертвование Степан. — Нужное подчеркнуто. Приятнейшего дня…
Привалившись спиной к двери, укрывшей меня от глумливой Степановой ухмылки, я собрался с мыслями и, морщась от отвращения к самому себе, ознакомился с содержимым подброшенной мне бумажки. С этим доброхотным доносом. С результатами анонимного лабораторного теста, согласно которым «анализ представленного образца слюны» содержал то-то, то-то и то-то, а также следы того-то и того-то в такой-то и такой-то концентрации. А еще там были кислотность, вязкость, ферменты и прочая ахинея, похищенная с языка моей девушки… На основании вышеизложенного мне предлагалось сделать «однозначный вывод» о наличии в организме того, что было с великим усердием, в поте тучного багрового лица, выделено кроваво-красным цветом. Боже правый… Проклятый мир! Бедная девочка!
Из кухни послышался грохот опрокинутой мебели и рассыпчатый звон стекла. Я отшвырнул прочь неопровержимые свидетельства своей тупости и помчался на звук: туда, откуда мне не следовало уходить ни на минуту, туда, где я еще могу что-то сделать. Вика стояла на широко расставленных ногах, тяжело опираясь на стол, и с бессильным ужасом взирала на учиненное ею безобразие. На усеянном осколками полу валялась перевернутая табуретка. Стакана, из которого она пила, больше не существовало.
— Я сейчас же все уберу, — заверила меня девушка. — И в спальне тоже…
— Ты не поранилась? — я взглянул на ее босые стопы, а затем на свои, не менее босые, но видом похуже. — Вика, я скоро вернусь. Только надену что-нибудь… Ты твердо стоишь? Голова не кружится?
— Кружится, — согласно кивнула Вика и пошатнулась. И я просто ринулся к ней. По осколкам. Потому что если эта дуреха, этот Шалтай-Болтай, это средоточие мира и залог существования вселенной шмякнется сейчас моськой в пол, то у меня на нее никакой аптечки не хватит. Удивительное дело, но, когда я очутился возле стола и подхватил девушку на руки, на мне не было и царапины. Чем не чудо? Я усадил Вику на стол и тихонько обнял: так, чтобы она не свалилась вниз, но при этом могла свободно дышать. Ее майка оказалась мокрой от пота, будто вновь повторялась та сцена перед нашим ночным расставанием, только теперь тело девушки было не ледяным, а непомерно горячим.
— Дима, не надо, — пробормотала Вика, не отстраняясь, но и не пытаясь обнять меня в ответ. — Я скоро уйду… Ты только прости меня, ладно? Ты можешь?
Безусловно, я мог.
— Мне не за что тебя прощать, малышка. Но, если так нужно, я прощаю. И еще я люблю тебя. Почти наверняка — люблю. Однако если это не любовь, а что-то другое, — мне ли судить, — то, чем бы это ни было, оно заслуживает того, чтобы стоять с нею рядом. Хотя бы в качестве подпорки, как я стою сейчас рядом с тобой.
— Не говори так, пожалуйста… Я плохо тебя понимаю, но все это очень неправильно… Ты не можешь меня любить… И она не может…
— Как же ты не права, моя всезнайка. И как же здорово, что иногда ты умеешь нести такую чепуху. Но, знаешь, всему свое время. Давай поболтаем об этом в другой раз… А сейчас посмотри на стол. Вот сюда… Видишь? Это листок дуба. Он из Шервудского леса: родился там, вырос, повзрослел, прожил жизнь среди тысяч ему подобных и слетел наземь, когда пришел срок. Он твой. Я дарю его тебе. Возьмешь, когда сможешь.
— Спасибо… Я не думала, что ты вспомнишь… Дима…
— Да, дружок?
— Я же тебе соврала. Про лекарство. Ты что, не понял? Оно не для Феди. Не только для Феди… И оно не лекарство…
— Вика, я понял… Не страшно… Не страшно, что соврала. Хотим мы этого или нет, но мы ошибаемся. Мы сходимся друг с другом, заранее зная, что будем совершать ошибки. И лишь надеемся, что так или иначе нам хватит мужества и сил их исправить… К слову сказать, мы с Аленой тоже тебе лгали. Не нарочно, но все равно я должен перед тобой извиниться…
— И в чем же? В чем вы мне солгали?
— Робин Гуд. Он — не вымышленный персонаж. Не обязательно вымышленный. На самом деле никто этого точно не знает… Во всяком случае, не нам с Аленой определять, кто в этом мире вымышлен, а кто нет… Вика, давно?
— Что «давно»?
— Давно ты подсела на эту дрянь? На свое не лекарство…
— Я не подсела… Хотя, может, ты и прав… С зимы… С зимней сессии… А потом все — конец… А потом наступило лето… Экзамены… салон… отчим… Много всего. И все вместе. Я должна была потянуть. И я потянула… Дима, всего одна четверка!
— Я горжусь тобой, моя умница. Но боюсь, это того не стоило… Не уверен, как Алена, а я любил бы тебя и с двумя четверками. И даже, признаться, с тремя… А будь ты троечницей, рискнул бы еще раз позвать замуж. Троечницы обычно сговорчивее…
— При чем здесь это? Кого замуж? — внезапно Вика уперлась руками в мою грудь. — Отпусти меня! Ты не можешь… Не должен…
— Успокойся, милая! Сначала ответь, почему. Почему я должен тебя отпустить?
— Дима, мне нужно сказать… —
