Готовы?
Я кивнул. Он взял со стола секундомер, засёк время и стал медленно диктовать слова, пользуясь списками, которые лежали перед ним на письменном столе.
— Сможете повторить? — спросил через паузу Лурия.
— Да, — я ощущал волнение, но проглотив слюну, с расстановкой повторил слова.
— Могу повторить в обратном порядке, — сказал я и повторил слова с конца.
— Неплохо… Двадцать секунд… Шерешевский запоминал пятьдесят слов за тридцать секунд. Попробуете?
— Давайте, — согласился я.
На этот раз Лурия дал мне список из длинного ряда слов и снова засёк секундомер.
За тридцать секунд я зрительно запомнил сорок слов, которые воспроизвёл без особого труда, но дальше стал ошибаться.
Лурия снова похвалил меня и спросил, есть ли у меня механизм для запоминания и как я усваиваю большие тексты.
— Я не знаю, — признался я. — Слова у меня ассоциируются с предметами, порядок которых мне известен.
— Это идентично схеме Шерешевского. Он мысленно шел по знакомой улице и связывал слова с её объектами… А как вы запоминаете тексты и имеет ли для вас значение, на каком языке эти тексты?
— Если это какая-то абракадабра небольшого объёма, то на слух я могу повторить. А тексты на знакомом языке, в том числе на английском и немецком, то есть на языках, которыми владею, я повторю легко, но в каком объёме не знаю, не отмечал.
Лурия давал мне тексты на русском и немецком языках, я за минуты считывал страницы и повторял довольно большие объёмы, демонстрируя фотографическую память, но как заключил в конце концов академик, это была именно фотографическая, а не эйдетическая память, которой обладал Шерешевский. Разница была в том, что он обладал способностью к синестезии — то есть «одновременному ощущению». Каждое слово имело для него вкусовые, зрительные и осязательные ощущения — а вкусы, звуки и образы, в свою очередь, вызывали ассоциации со словами и понятиями. Это позволяло практически бесконечно расширять возможности запоминания, но перегружало его ощущения. По этому поводу Лурия заметил, что близкие Шерешевского вспоминали, как он даже ложку оборачивал тканью, чтобы звук ее соприкосновения с тарелкой не запускал связанные с ним образы.
У меня же это проявлялось частично. Я, например, с детства не любил коржики, потому что до того, как впервые смог попробовать это лакомство, слышал название, которое ассоциировалось у меня с чем-то острым, горьким и поперчённым. То же самое с пастилой, которую я не любил, потому что её внешний вид не соответствовал моему зрительному представлению о вкусовых качествах.
— А Шерешевский терпеть не мог есть майонез, потому что звук «з» в обозначающем его слове вызывал у него тошноту, — сказал Лурия.
В общем, я обладал фотографической памятью, Шерешевский — эйдетической.
Как поведал Лурия, для Шерешевского даже цифры приобретали одушевлённый образ человека. Например, единицу он представлял в виде гордого, хорошо сложенного человека, а семёрку в виде человека с усами.
— Вы знаете, у вас замечательная память, — сказал в заключение профессор, — но я рад, что ваше психическое состояние не выходит за пределы общепринятой нормы… В отличие от вас у Шерешевского была ярко выражена двойственность, черты раздвоения личности, хотя шизофренического расстройства у него не диагностировали. Его мозг, который хранил всю когда-либо полученную информацию, мешал нормальной жизни в семье, общению с близкими. Ведь он был крайне непрактичным, разучился вникать в суть явлений, его логическое мышление страдало. Так что проблема Шерешевского была не в том, чтобы помнить, а в том, чтобы научиться забывать. Соломон Вениаминович как-то пожаловался, что его память — не дар, а проклятие. И я его понимаю, потому что помнить всю жизнь всё, включая даже то, что вызывает боль и страдания, это очень нелегко.
— К счастью, у меня в этом отношении проблем не возникает, — сказал я, — но знаете, как писал Ломоносов: «Все изменения, которые в натуре имеют место, такого суть свойства, что ежели в одном месте чего убудет, то в другом — присовокупится». Так вот, у меня это «присовокупилось» в другом месте. После сеансов введения в особое состояние сознания, которым я часто пользуюсь при целительстве, при лечении энергией рук, не говоря уже о телекинезе, я чувствую слабость, апатию, тошноту и усталость, иногда кажется, что боль просачивается через мои руки и уходит через меня, оставляя во мне что-то неприятное, гнетущее, и это отнимает силы. Постепенно силы возвращаются, но ощущения, которые мой мозг помнит, постоянно даёт о себе знать. Это раздражает и вызывает чувство дискомфорта.
— Ничего удивительного, — сказал Лурия. — В мозге, если брать состояние во время гипнотического сеанса, наблюдается особая высокоамплитудная гиперритмичная активность. А для психического воздействия на предмет при психокинезе вы переходите на иную систему психической саморегуляции, то есть, на перестройку мозговых процессов, что связано с огромным напряжением психики и затратой физической энергии. Всё это требует колоссального напряжения сил, и после этого вы, естественно, должны чувствовать сильную усталость.
Но, частые и длительные психические перестройки грозят тяжелыми последствиями. Поэтому будьте осторожны. Восстановление нормального психического и физического состояния в этом случае необходимо и требуют времени.
— А знаете, при определённых условиях тренировки вы тоже могли бы выступать со сцены как мнемонист. Шерешевскому карьера профессионального мнемонист приносила и деньги, и славу, — сказал на прощанье Лурье, на что я только усмехнулся, помятуя о своём неудачном, если не сказать провальном, актёрском опыте, и ответил:
— Спасибо, но это не для меня. Я свою профессию выбрал, а деньги и слава вещь зыбкая и ненадёжная.
Я уже обладал некоторой житейской мудростью и знал, что ни свободу, ни счастье за деньги не купишь, и часто тому, кто гоняется за деньгами, они в руки не идут. Так что лучше следовать совету Оноре де Бальзака, который говорил, что деньги нужны, но нужны хотя бы для того, чтобы без них обходиться. Если же говорить о славе, то это ничего больше, как мишура; сегодня ты кумир, а завтра о тебе забудут и не вспомнят; или, если выразиться литературно, это дама капризная — сегодня она тебя с триумфом вознесёт, а потом безжалостно низвергнет.
Александр Романович Лурия взял мои координаты, пообещал связаться, чтобы поработать в области качественного анализа моей памяти, потому что количественный анализ для науки является просто вопросом статистики и представляет лишь относительный интерес. Но я понимал, что учёного, академика АПН СССР, профессора, доктора медицинских наук, я, после многолетней работы с уникальным Соломоном Шерешевским, не интересовал, и он вряд ли мне когда-нибудь позвонит.
На этом мы расстались, дружески распрощавшись…
Перед отъездом я снова встретился с профессором Кобзаревым, который вручил
