размечет все преграды.
— Но ведь может быть и так, что Шура сейчас настроена не на то, чтобы разметать преграды, как ты говоришь, а на то, чтобы собрать воедино все свои чувства и мысли… у ней есть два дорогие ей существа — Семен и его Васятка. Ей надо преодолеть свою боязнь, не вышло бы опять ошибки, не будет ли Семен ее ревновать к прошлому. Знаешь, Сергей, если бы я был ей кровно-близкий человек, например, брат или дядя, я бы более непосредственно вмешался в ее жизнь: не бойся, мол, Шура, доверься Семену, только с ним будет счастье. Но в данном положении, просто знакомого с ней человека, я могу только косвенно вмешаться в ее внутренний мир…
— Вмешаться? Каким же способом, Андрей Матвеич?
— Со страниц книги… или пока что страниц рукописи, хотя бы первого варианта романа.
— Фу-ты, право, как же это я забыл, несчастный! — сердито пошутил Баратов. — Знакомый же мотив: вмешиваться, влиять, зажигать… ох, это твое пресловутое стремление к широте, глубине… этакий груз, господи помилуй!.. Разве мало того, что художник полнозвучно, современно и ярко выразил себя, свой стиль… и разве это в конце концов легко? И разве не уходят на это целые годы жизни?.. Да, да! С меня хватит и этого. А герои, даже те, в чей облик я влюблен, пусть живут и делают что хотят. А я терпеливый наблюдатель, который будет тем более счастлив, чем больше совпадет жизнь с его прогнозами!
Баратов сердито поправил свою чалму, сползающую от его взволнованных движений, и растянулся на песке.
— Сам ты, Андрей, однако, целишься туда же. Ты выбрал тех же, что и я!
— Верно. Только в другом соотношении.
— Теперь мой вопрос о твоих намерениях. Ты, я вижу, действительно собираешься вмешиваться. Что же ты будешь с твоими героями делать?
— Что? — переспросил Никишев и вдруг, сильно размахнувшись, бросил камень в нежащуюся под солнцем воду. — Что я буду с героями делать? Я буду бороться за них… Да, черт возьми, я драться за них буду!
— Против кого?
— Против всех и каждого, кто им мешает и даже против того, что в их собственной натуре связывает их рост и развитие.
— В чем?
— Быть счастливыми, да!.. Чего ты глаза таращишь?
— Ого-го! Пробрало и тебя, святая душа. «Великая кривая» человеческих страстей и безумств, видно, лучше золотой середины… Эх, дорогой ты мой, вспомни мудрость Пера Гюнта. «Что безумным, что умным быть — все та же опечатка».
— Э, стой, стой! Я не за «кривую» и тем более не за «опечатку». Это никому не поможет. Откуда тоска, нервное беспокойство, казалось бы, по вовсе не материальному поводу у них, у крестьян, у этих бывших «мужиков»? Они чутко ощущают и главнейшую цель советской власти — создание осмысленного человеческого счастья.
— Д-да, это возможно… Чем менее человек удовлетворен в этой жажде счастья, тем больнее и скорее, не находя себе выхода, она становится безотчетной, слепой силой. Вчера, например, Радушев застал Костю вместе с Борисом Шмалевым за баяном. Радушев, как водится, заорал, что Костя недоделал столько-то корзин для скорого сбора поздних яблок новых сортов. Тогда этот парнишка обнял баян и со слезами закричал: «Ой, лучше бы вовсе не было этих яблок!»
— Ага! Это оттого, что здесь они разделены друг от друга! — живо воскликнул Никишев.
— Кто «они»?
— Баян и яблоко. Так написано на моем знамени борьбы за героя! Это знамя разверну я в моей будущей повести, чтобы в поколениях моих героев помочь пробудить силу разума и любовь к жизни. Я не устану напоминать, что подлинно разумная жизнь вовсе не аскетическая повинность труда под окриком и по «урокам» ретивых распорядителей типа Радушева, которому думать совершенно и некогда. Нет, разумная жизнь — это осознанное свободное стремление работать с пользой для всех и для себя; это дисциплина и борьба за такую организацию и механизацию труда, которые оставят человеку время для отдыха, веселья, ученья, духовного роста. Тогда не будет глухих вечеров, скуки, безрадостного труда… Тогда кипите, играйте, дерзайте, желайте! Вызревай, яблоко! Пой, баян! И тогда знакомое, будничное, часто серое увидят все в дополнительных оттенках красного, желтого, голубого. Оно будет напевно, как баян, сочно как яблоко. «Вот где, — скажет мой герой, смеясь, в зимний веселый вечер, — вот где сила моя, вот где мое счастье!»
— Да, да, поговорим о счастье! — крикнул Баратов.
Он смочил свою чалму, выжал ее и опять обвязал голову.
— Я, конечно, за то же самое, — почти жалобно сказал он, — но столько лет высочайшие творения искусства были отданы сомнению, тоске, благороднейшей неудовлетворенности… Помнишь, как у Фауста:
Дрожишь пред тем, чему не сбыться никогда,
То, не терял чего, оплакиваешь в свете…
Как можно отказаться от этой терпкой, как застоявшееся вино, печали… И неужели, Андрей, все это уж рассеивается так просто, как дым от ветра?
— Но вспомни, плакальщик, как тот же Вольфганг Гете в другом месте вопрошает:
С великим рвеньем я искал пути —
Не для того ль, чтоб братьев повести?..
И мы вместе с другими ведем наших братьев в ту эпоху, которая зачинает настоящую историю человечества. И потому, милый мой, человеку несносна собственная мелкота, потому деревне надоел идиотизм деревенской жизни, потому от неиспользованных богатств своих страдают Шура, и Володя Наркизов, и тот же суровый Семен Коврин.
— А Борис Шмалев? — спросил Баратов.
— А… он особая статья и… совсем в другом плане.
— Где? С баяном или с яблоком?
Никишев, не ответив, встал, расправил руки, глубоко вздохнул, с веселым изумлением, точно впервые, оглядел залитый солнцем речной простор и, бросившись в реку, шумно поплыл.
Известие о необыкновенных свиноматках в животноводческом совхозе не давало покоя Диме. Едва узнавши о многопудовой Астре, он уже рвался воображением к новым вожделенным местам. Беспокоился он по целому ряду причин. Как корреспондент большой газеты Дима привык «подавать» только «новешенький», еще «ничьим пальцем не тронутый» материал. Кроме того, Дима всегда учитывал, как быстро хороший слух ходит по советской земле, — несравненных свиноматок мог увидеть кто-либо другой — и тогда прощай нетронутость сообщений и гражданских восторгов перед достижениями, — ох, как непостижимо скоро у нас к ним привыкают! Немаловажной причиной беспокойства являлась в таких случаях непоколебимость Диминых принципов: «Великолепная наша жизнь, что бы там ни говорили, больше всего любит бегунов, не стесняющихся расстояниями. Успевающему да воздастся по заслугам!»
Колхоз «Коммунистический путь», запечатленный верным Диминым фотоаппаратом с разных сторон,
