— Вот почему мы никогда не слышали тебя, когда с другой стороны панели открывали дорожную сумку, — заключил Тибериус. Малкольм болезненно улыбнулся. Мысль о том, что спасение было так близко, казалась слишком ужасной, чтобы задумываться.
— С какой стати она оставила сумку там? — внезапно спросила Мертензия.
Малкольм пожал плечами.
— Где же еще? Там ее прятали три года, пока я не нашел. Если бы Тренни попыталась уничтожить сумку, то могла бы попасться. Гораздо лучше вернуть сумку туда, где она была все время.
Малкольм глубоко вздохнул, приготовившись, и продолжил исповедь.
— Она сказала, что будет держать меня там, пока все не уедут, и тогда решит, что со мной делать. Тренни хотела прощения, сказала она мне. Она подошла слишком близко, что-то дикое светилось в его глазах. Я схватил ее за юбки, чтобы подтащить ближе. Когда она упала, схватил за горло. Мы случайно задели панель, она снова закрылась, заперев нас вместе.
Я посмотрела на Стокера, который вышел вперед и мягко сказал:
— Успокойте свою совесть. Г-жа Тренгроуз не умерла. Она без сознания и находится в своей комнате под охраной.
Малкольм вздрогнул, прижимаясь к подушкам.
— Что теперь с ней делать? — потребовал он.
Тибериус заговорил:
— Это решать магистратам в Пенкарроне. Она будет доставлена туда, если и когда станет в состоянии путешествовать.
— Скандал, — голос Малкольма сломался. — Это навлечет позор на нас. Несмотря на все усилия держать его в узде.
Мертензия попыталась успокоить его, но Малкольм схватился за нее, костяшки его пальцев побелели, когда он сжал ее руки.
— Какая ирония, не так ли? — глаза Малкольма сверкали лихорадочным блеском. — Она думала убить меня, но случилось наоборот. Какой фарс: мы оказались надолго заперты в этой дыре вместе. Так надолго, — добавил он, начиная смеяться. — А теперь ее повесят. Ее повесят, — повторил он, все еще смеясь.
Его голос взлетал все выше и выше в истерии, и прошло очень много времени, прежде чем я забыла звук этого смеха.
* * *
Стокер безжалостно ввел Малкольму лечебную смесь из припасов Мертензии. Он приказал одной из горничных сидеть с хозяином, и мы безмолвно спустились по лестнице в гостиную. Было много чего сказать, но вместо этого мы укрылись в тишине. Стокер разлил крепкие напитки для всех, настаивая, чтобы мы приняли их в качестве лекарства от шока. Я пошла с Мертензией, чтобы посмотреть на миссис Тренгроуз. Дейзи выбежала навстречу, когда мы приехали.
— Она только что пришла в себя, — рапортовала горничная, бросая пристальный взгляд через плечо на кровать. Сгрудившись там, лишенная звенящего шателена и авторитета, экономка выглядела в точности кем была — стареющая женщина без надежды.
Она открыла глаза, когда мы подошли к кровати. Это было узкая железная койка с практичным покрывалом из зеленой шерсти. Тряпичный коврик покрывал только часть пола. Маленькое окно было единственным источником воздуха или света за затемненной лампой на ночном столике. Я задавалась вопросом: поражало ли когда-нибудь Ромилли, что женщина, отдавшая большую часть жизни служа им, жила так скромно, так целомудренно. Не удобная спальня, подумала я, a келья монахини, аскетичная и простая, лишенная тщеславия или снисхождения. Мне вдруг стало ужасно грустно из-за судьбы женщины, которая провела жизнь в этих безразличных стенах.
Внезапно миссис Тренгроуз заговорила сломанным и мягким голосом.
— Мне бы хотелось поговорить с мисс Спидвелл наедине, если можно, мисс, — обратилась она к Мертензии.
Мертензия пристально посмотрела на нее.
— Отлично. Не забудь принять лекарство, — кивнула она в сторону бутылки на ночном столике.
Миссис Тренгроуз кивнула в ответ.
— Я дала слово, — заверила она хозяйку. Мертензия бросила на нее длинный взгляд, и комната погрузилась в тишину.
— Я увидела это на вашем лице, — сказала мне миссис Тренгроуз. — Жалость. Не жалейте меня, мисс. У меня была не такая уж плохая жизнь, как у некоторых.
— Но у вас, возможно, могла бы быть собственная жизнь, — запротестовала я.
Она издала ржавый звук, мало похожий на смех.
— Моя собственная жизнь! Несбыточная мечта для женщины в услужении. Ваша жизнь принадлежит им. И я никогда не возражала, поверьте. Ни разу. Я до этого жила в коттедже за Пенкарроном. Восемь детей в доме, вечно не хватало еды. Я была худой как грабли, когда приехала в замок, чтобы стать няней Ромилли. Мистер Малкольм был еще ребенком, так давно это было. Я заботилась о нем, как будто он был моим. Когда ему исполнилось восемь, его отправили в школу. Прошло много лет, прежде чем хозяин вернулся домой по-настоящему. И он больше не был мальчиком.
Говор домоправительницы приобрел простоватые тона ее детства.
— Я любила его, любила их всех, но мистер Малкольм всегда был моим любимцем. Бремя забот о мистере Люциане и мисс Мертензии досаждало бы другому мужчине, но не мистеру Малкольму. Он отправил их в школу, потому как боялся, что не сможет их правильно воспитать. Но когда мисс Мертензия сбежала домой, он сказал, что сестра всегда будет жить здесь, раз хочет. Самый добрый брат, которого вы когда-либо видели! Я обдирала пальцы до костей для него. Сделала бы все, что ему требовалось. Обслуживала его как камердинер, готовила для него. Подстригала его волосы и чистила его ботинки. До тех пор, пока, наконец, не была повышена до экономки этого замка.
Ее глаза сияли от гордости, освещая шатлен, лежащий холодно и бессмысленно на ночном столике.
— День, когда я прикрепила ключи к своей юбке, был самым большим днем в моей жизни. И я думала, что мы всегда будем вместе, хозяин и я. Мисс Мертензия однажды выйдет замуж, ожидала я, и оставит нас. Мы вдвоем, мистер Малкольм и я, пара холостяков, будем стареть в нашем уютном уединении. Потом появилась она, — сказала женщина с горечью. — И все рухнуло.
— Малкольм любил ее, — напомнила я миссис Тренгроуз.
— Любил! — Слово изогнуло ее тонкие губы в нечто уродливое. — Она не была достойна любви, не была достойна его.
Я уставилась на нее, чувствуя острую жалость к самому несчастному существу, которого я когда-либо знала. Ее собачья преданность была ужасна. Любая женщина, обладающая духом или силой, испытала б отвращение при одной мысли о том, чтобы отдать себя на заклание как жертвенного агнца. По сути, это было убийство собственных независимых мыслей и чувств. В течение десятилетий миссис Тренгроуз стирала свою личность. Пока не стала ничем иным, как автоматом, движущимся по жизни своего хозяина, не думая ни о чем, кроме как услужить ему. Завоевывать его уважение, заботясь о семье, которая никогда не была ее собственной.
— Вы уверены, мисс, что никогда не сделали бы этого ради любви, — неожиданно сказала она. — Думаете, что выше такого унижения. Но вы не знаете, что значит любить. Любить так сильно, что ничто не имеет значения, вообще ничего. Ни ваша гордость, ни ваше достоинство, ни вы сами. Ничего, кроме малышей и их счастья. Так я чувствовала с мистером Малкольмом и мисс Мертензией.
