– Сам играешь, сам и по-о-ой! Ты откуда хрен тако-о-о-ой! Из деревни Блюдовой, А ты краса откудаваль…
Ик, у-у-у-у, чертяки, пошто почти благородного господина скрутили, при людя́х позорите…
Амбалы, не обращая внимания на крики и попытки станцевать, бросили пьяного у какой-то огромной чугунной ванны и «почти благородный господин», судя по звукам, принялся блевать прямо на пол.
Братья с изрядной порцией адреналина в крови и уже ясным пониманием, что это не «день сурка» и не Дом трудолюбия, сидели и, пока дверь оставалась распахнутой, в полутьме осматривали помещение.
Это была длинная полуподвальная комната, посреди которой стояли две большие чугунные ванны. Около одной из них лежал на носилках совершенно голый синий труп с комком тряпки на груди. Около другой ванны, ближе к братьям, стояла деревянная скамья, заваленная тряпьем, дальше вдоль стены – какие-то шкафы, самовары, кастрюли, чья-то одежда и совсем рядом – три совершенно живых человека. Один, в непонятного вида лохмотьях, страдальчески храпел, обдавая все на три метра вокруг себя сивушным перегаром; второй, здоровенный мужик с короткой, но густой бородой, в просторной рубахе, широких штанах, черных кожаных сапогах и жилетке, как у кулаков в советских кинофильмах, полусидя прижимал к себе правую руку и тихо сам себе скулил: «Ох, рученька моя, рученька, ох, рученька моя, рученька». А третий мирно спал на каталке, укрывшись простыней и подложив под голову аккуратно скатанный рулон одежды.
– Морг, вытрезвитель? – глядя на брата, спросил Круглый, поворачивая голову в сторону трупа.
– Или больница, – ответил Кобылкин. – Но точно не наше время. Во встряли-то мы!
Сашка вскочил и в два прыжка подлетел к двери, в которую вышли амбалы-санитары, на секунду оглянулся – мол, счас вернусь – и выскочил наружу, в свежее утро непонятного дня и места.
Круглый тем временем придвинулся к бородатому мужику с больной рукой и спросил:
– Слышь, мужик, ты кого ждешь-то?
Мужик прекратил покачиваться, посмотрел на Круглого сурово, оценивающе, потом скривился от боли, снова закачался и сказал:
– Дохтура, кого мне еще ждать, должон прийти скоро, вон, светает ужо.
– А чего у тебя с рукой? – спросил Женька, понимая, что по-другому подходов к мужику не найти. А тот словно только и ждал, чтобы кто-нибудь поинтересовался его несчастной участью:
– Да купил на свою голову машину эту англицкую, шишку дробить. Скоро сезон, орех буду заготавливать, в Москве нынче хорошую цену давать будут, скупщики уже сейчас по деревням ездют. Купил, че, да руку туды, бес меня дернул, и сунул… У-у-у-у, падлюка, говорили мне, что англичанка гадит. Выписывай, мол, немецкую, ан нет… Прости Господи, это ж теперь и не перекреститься даже…
– Какой орех? – со смутной тревогой заерзал Круглый. Но в это время вернулся Кобылкин, сел рядом, посмотрел на брата и сказал:
– Жень, а мы в Томске, и, похоже, в приемном покое университетской клиники. А там, – он показал рукой на дверь, – ты прикинь, университетская роща, только она еще это, не выросла…
Братья в смешанных чувствах долго смотрели друг на друга, затем Круглый повернул голову к мужику с раздробленной рукой и продолжил:
