Книга Ироническая трилогия - Леонид Зорин

– Ну что, дружочек, – спросила она своим сипловатым, густым баском, – Сабина совсем тебя доканала? Ты отощал, так не годится.

– Это убийца! – крикнул Гвидон.

– Мне ли не знать? – она усмехнулась. – Впрочем, тут есть преувеличение.

– Она измывается надо мной и распинает на каждом шагу.

– Ясное дело. Ты не части. В чем это все-таки выражается?

– Не знаю, как объяснить, Евдокиюшка. Это продуманная система подавления и разрушения личности. Моей, разумеется.

– Излагай.

С немалым трудом Гвидон исповедался. То был образцовый набор обвинений и долгий, давно копившийся счет. Вдове были поставлены в строку ее ухмылки, ее насмешки, ее обращение на «ты», устойчивый издевательский тон, ее возмутительная фраза о мыле с дальнейшим превращением мыслящего человека в обмылок. Гвидон рассказал и о созданном фонде, и о Тамаре, жене олигарха, и даже об орхидеях политика.

– Много Фройда и мало фактов, – сказала величественная дама. (Она всегда говорила «Фройд», венский профессор был бы доволен.) Впрочем, понятно, что негодница.

Гвидон все не мог прийти в равновесие.

– Вы только подумайте, Эдокси, посылает к неуправляемой женщине, способной на меня посягнуть, когда же я законно тревожусь, мне заявляют, что я не смылюсь.

– Да, не дворянское гнездо. Покойный Гранд ее распустил. С другой стороны, ты сам посуди: может быть так, чтоб вошла гимназистка и чтоб вокруг шиповник цвел? Это все тени забытых предков, а нынче, дружок, одна попса. Так, кажется, у вас говорят? Бери что дают, мой друг. Это – жизнь.

– Дают… Никто ничего не дает, – с горечью возразил Гвидон. – Передо мной колючая проволока! Да, Эдокси! Хочу в гнездо! И чтобы девушка в белой накидке. Довольно с меня свободы, раскованности, вседозволенности эпохи заката! Я хочу тихой и робкой любви с пожатием пальцев под столом и с первым стыдливым поцелуем, действующим как взрыв фугаса, или – совсем наоборот – как мина замедленного действия. И чтоб шиповник алый цвел. Именно так! Он мне и нужен. Я не хочу, чтоб меня рассматривали лишь как продукт для натуробмена, определяя, тот ли формат!

Гвидон еще долго не мог успокоиться. Его конфидентка сурово нахмурилась.

– Мне ли не знать? Однако, дружочек, как у тебя все в одной куче – мины с фугасами и шиповник. Слишком чувствителен – не по времени. Экий ты право… эта Сабина вошла в своих кружевных чулочках, а ты уже сразу пал, как кадавр.

«Можно решить, что она подсматривала», – с ужасом подумал Гвидон. И с грустью сказал:

– Больно вам будет за эти французские словечки.

Она насмешливо пробасила:

– Хочешь по-русски? Пал, как труп. Прости меня, если я ненароком задела твое мужское достоинство.

– Жизнь, в сущности, не удалась, – горько пожаловался Гвидон.

– Ну, полно. Злоупотребляешь штампами. Но ей это так с рук не сойдет. Я ей хотела помочь в нужде, сама послала тебя на выручку. И значит, несу за тебя ответственность. Уж этот мне стиль – мытарить юношу… Держать на поводке человека – тем более порабощенного – грех. К тому же наказуемый грех. Опомнится в клубе для отставниц, бахвалящихся былыми любовниками. Эта камелия мне ответит. Будет еще просить прощения.

– Спасибо вам, милая Эдокси, – с чувством проговорил Гвидон. – Хочется верить, хотя и трудно. Меж нами прошла Великая Схизма.

– Вздор, вздор, мы не святые, мы – люди. Стало быть, можем договориться. Граф Лёв Николаевич (старая дама подчеркнуто произносила «Лёв») начал последний роман словами: сколько бы мы ни портили жизнь, она все равно свое возьмет. Сам тоже много дров наломал, прости его, Господи, но – был прав.

9

«Ну, не смотри на меня с сочувствием. Я не печалюсь о том, что вскорости меня перевезут на тот берег. Стикс – точно такая же река, как прочие реки, во всяком случае – лучше и симпатичнее Леты, в которой тонут наши надежды.

Нет, нет, сочувствовать мне не надо. Сладко ли жить на этом свете или существовать на нем горько – это вопросы почти забытые – из той, античной поры биографии, из молочно-воскового периода.

Есть более трезвое постижение, открытое первым из маразматиков: жизнь становится утомительной. Тут и задумываешься об исчерпанности. Сколько бы мы ни заверяли в своей неутолимости жизнью, она способна укоротить даже и самых ненасытных.

Вдруг возникает некая ясность в тех или иных вариациях на тему всемирного круговорота, названного Всемирной историей. Прослеживается все та же суть: неустранимое содержание, независимое от разнообразия форм.

Любая наука связана с этикой. (В особенности – футурософия.) Пожалуй, даже больше, чем с истиной. Знаешь, что ветхозаветная мудрость обширней и многослойней евангельской, но люди ей предпочли надежду. Сын человеческий возвестил, что мы еще можем спастись любовью.

Мы согласились и с каждым веком звереем все больше и успешней. Научились убивать миллионами. Теперь переходим к миллиардам. Наши этические возможности имеют свой предел, дорогая. Поэтому я со своей ученостью метался в этическом тупике.

Однажды ты попеняла мне, что я в последний миг ускользаю. Что спорить – я постоянно стоял одной своею ногой – за дверью. Счастливей от этого я не стал, зато выносливее – быть может.

Ты спрашиваешь: что из того? Но это было нужнейшим из качеств, ибо мне не дано похвастать выпавшей мне средой обитания. Итог ее трудовых усилий – растущее истребление мира. Венец ее духовной работы – самая жалкая ксенофобия. Все это так – мы провалились.

Но сколько бы я себе ни твердил: сюжет завершен, пора убираться, все-таки я умею понять, что время, которое мне предстоит, безлико, бескрасочно и беззвучно. Что можно отдать решительно все за сумерки с их фиолетовым цветом, за тишину в сосновом лесу с этой томительной хвойной одурью, за встречу с морем, за звон апреля с его обещанием любви, за тот раскаленный мороз за окном, когда мы впервые познали друг друга.

Эта страничка – тебе, Сабина. Тобою она окрылена, тобой излилась, тебе – спасибо. Жалко, что ты ее не прочтешь. В последний миг я ускользаю».

Пока она слушала голос Гранда, Гвидон на другом конце Москвы вел диалог с Тамарой Максимовной. Жена кандидата в олигархи вытребовала его к себе, загадочно прошелестев по мобильнику о том, что произошли роковые и чрезвычайные события.

Итак, он снова в постылых термах с ложем, занимавшим их треть, с распутными бирюзовыми стеклами, с нахальной мозаикой на полу.

– Гвидончик, – верещала Тамара, – полный абзац. Муж рвет и мечет. Я думала, он сухой, как валежник, но он оказался ревнив, как вепрь.

– К кому же он ревнует?

– К тебе. – Она удивленно округлила свои коричневые глаза, явно шокированная вопросом.

– Какие же у него основания?

– Основания, положим, и есть, – резонно возразила Тамара. – Но главное: какова интуиция! С таким чутьем он не мог не взлететь.